Мария Парр - Тоня Глиммердал

— Мне надо показать тебе что-то, — сказала она.

Ну и вот теперь они шагают в сторону сетера со скрипкой в рюкзаке.

— Как я жду Пасху! — курлычет Тоня, пританцовывая вокруг Хейди.

Тогда Гунвальд вернется домой, и приедут Уле, Брур и их мама с Гиттой. У Гунвальда будет полон дом. Тоне интересно, как Хейди понравятся Уле и Брур. Вообще-то Уле она уже видела — когда они хотели увести собаку. Но как раз об этом Тоне не хочется вспоминать. Она убегает по тропке вперед.

Не может быть в мире места лучше сетера Глиммердал, Тоня в этом уверена.

— Чур, летом будем с тобой здесь ночевать! — смущаясь, кричит она Хейди, завидев старинные постройки. Тоня взбегает на мост, но Хейди машет в другую сторону — дальше вдоль реки.

Тут Тоня вдруг понимает, что они идут вовсе не на сетер, а к тому маленькому водопаду, где были в прошлый раз.

— Не забудь, у меня не такие длинные ноги, как у тебя, — говорит Тоня, вспомнив, как Хейди скакала по реке с камня на камень.

Но уровень воды в реке стал ниже, и невидимые в прошлый раз камни превратились во что-то вроде мостика.

— Они могут быть скользкие, — говорит Хейди.

— Камни в воде всегда скользкие, — отвечает Тоня и набирает полную грудь самоуважения и скорости.

Они перебрались через стремнину. Сначала Тоня с пляшущей в брызгах воды рыжей гривой, потом Хейди с рыжим рюкзаком.

— Я здесь никогда не бывала, — говорит Тоня, осматривая темную гору позади водопада.

— А я бывала, — говорит Хейди. — Но никому еще этого не показывала. Пошли.

У Тони от любопытства и предвкушения что-то пузырится в животе. Но пока она не видит нигде ничего необычного.

И тут же оно начинается. Хейди подходит к водопаду и вдруг, словно гора ее слизнула, исчезает. Никакого лаза или норы не видно, потому что всё скрывают тени. Тоня бежит к водопаду и протягивает руку. Между мокрым подножием и горой есть расщелина. Что за дела?! Сгорая от любопытства, Тоня проскальзывает в темную щель.

Ни зги не видно. Тоня ощупывает всё вокруг, но руки встречают только пустоту. Постепенно глаза привыкают к мраку, и Тоня видит, что можно идти дальше вперед.

— Хейди?

— Иди прямо, — доносится откуда-то из горы.

Тоня пробирается вперед. Здесь можно идти в полный рост. Шум реки слабеет, но камни под ногами ходят ходуном. Как ни крути, она внутри водопада!

— Хейди?! — зовет Тоня. Ей кажется, она идет уже слишком долго.

Ничего себе — она идет потайным ходом! Даже не верится.

Внезапно стало светло. Тоня чуть не грохнулась, запнувшись на чем-то вроде ступеньки вниз. И очутилась в норе. Огромной-преогромной норе! Здесь спокойно могли бы поместиться тридцать человек. Тоня-Грохотоня стоит разинув рот. Гроза Глиммердала онемела. Тайная нора! В Глиммердале!

— Добро пожаловать в мою тайну, — говорит Хейди с приглашающим жестом.

Она зажгла свечи, и они могут видеть друг дружку.

— О ней даже Сигурд не знает, — добавляет она и подмигивает.

И пока Тоня стоит молча, не в силах хотя бы закрыть рот, Хейди развязывает рыжий рюкзак и достает скрипку.

До конца жизни эта сцена будет стоять у Тони перед глазами прозрачно и ясно, как вода. Каждая ее секунда будет храниться в памяти, как драгоценный алмаз. Потому что когда Хейди настроила скрипку Гунвальда и прижала ее подбородком, случилось чудо. Тоня такого никогда не переживала.

Хейди играла вместе с рекой.

Перед ними, вокруг и позади — кругом царствует Глиммердалсэльв, и когда Хейди проводит смычком по струнам, звуки сливаются с гулом реки.

Тоня покрылась мурашками. Музыка облепляет ее всю.

Потом всё стихло, но Тоня по-прежнему не могла сказать ни слова. Хейди улыбнулась.

— Я часто играла здесь на скрипке в детстве, — сказала Хейди. — Нашла я эту пещеру совершенно случайно. Ночевала на сетере целую неделю и решила попробовать принять душ в водопаде.

— О-о, — только и может сказать потрясенная Тоня.

— Знаешь, Тоня, я выступала по всему миру, но на самом деле мечтала лишь об одном: вернуться сюда и поиграть в моей подводной пещере.

Это Тоне понятно.

— Ну-ка спой «Черный, черный…».

Тоню не надо дважды просить спеть про черного козленка. Она тут же начинает петь — во весь голос и от всего сердца. Хейди подыгрывает на скрипке.

Допев до конца, Тоня плюхается на землю.

— Ничего прекраснее не слышала, — бормочет она блаженно.

Хейди хохочет.

По дороге домой они молчат. Они так переполнены тайной и музыкой, что слова слишком мелки для этого. Но когда они доходят до хутора Гунвальда, Тоня прокашливается и торжественно говорит:

— Хейди, ты придешь ко мне на день рождения в первый день Пасхи?

— О’кей. А сколько тебе стукнет?

— Десять лет. Это круглая дата, — объясняет Тоня.

— У-у. Неплохо, Тоня Глиммердал.

Хейди вынимает скрипку из рюкзака.

— Теперь можешь отдать это Гунвальду.

— Через неделю у меня день рожденья, завтра приезжают на пасхальные каникулы Уле, Брур и Гитта с мамой, а после обеда возвращается… — Тоня сделала вдох, — возвращается Гунвальд. И они встретятся с Хейди.

Тоня лежит в кровати, и у нее столько поводов для радости, что прямо нету сил вылезти.

Она лежит, и ей почти плохо от мысли, как хорошо ей скоро будет. Но тут со двора доносится звук, от которого Тоня подпрыгивает на кровати. Кто-то заводит мотор мопеда! Тоня бросается к окну. И думает, что видит сон, так она удивлена. Потому что во дворе из-под мопеда торчат две тощие ноги в дырявых джинсах. А чуть поодаль над вторым мопедом согнулась спина в зеленой клетчатой ковбойке. Тоня распахивает окно во всю ширь.

— Тетя Эйр и тетя Идун!!!

Тоня верит, что Бог создал ее теток в хороший день.

— Создам-ка я сегодня сюрприз, — сказал Бог и создал ее тетку.

Он сделал ее рыжей, веснушчатой и устроил так, чтобы она складывалась как гармошка, когда хохочет. Потом он напихал в нее много-много звуков. Он никогда еще не делал таких шумных тетушек, часто думает Тоня. Потом Бог решил, что тетя будет любить всё хорошее, и всё, что быстро ходит, и всё, что высоко летает. Потом Бог отошел полюбоваться на готовую тетку, и она ему так понравилась, что он решил сделать еще одну такую же. И к вечеру у него были две совершенно одинаковые тетушки. Оставался последний штрих, и Бог набрал пригоршню веснушек в банке с веснушками и усыпал ими тетушек, особенно коленки.

— Что за прелесть — веснушки на коленках, — восхитился Бог.

И стал думать, кому бы подарить тетушек, уж больно они шумные. Ну и в конце концов сунул их в живот к бабушке. У нее уже было четыре мальчика, которые как раз начали подрастать, так что она была готова ко всему. Бабушка назвала первую тетю Идун, а вторую тетю — Эйр, и считала их самыми красивыми на свете.

Так она сама рассказывала Тоне. А Бог с неба присматривал за ее тетками, как он вообще всегда присматривает за людьми. Но за этими приходилось смотреть особенно внимательно, больно уж они были горазды на разные выдумки. А когда теткам исполнилось десять, Бог решил сделать им сюрприз.

— И вот — трам-там-там — родилась Тоня-Грохотоня с веснушками на коленках, — говорит гроза Глиммердала, когда рассказывает эту историю тете Идун и тете Эйр.

Бог придумал всё так здорово, что она сама не придумала бы лучше.

Тетки приехали домой несколькими днями раньше намеченного. До них дошли слухи, что снег в этом году сходит в Глиммердале безбожно быстро, и желающим покататься всерьез на лыжах лучше рвануть домой не откладывая. К тому же, по слухам, старший братик чуть не надорвался в этом году, принимая новорожденных ягнят.

— Уж не говоря о том, — сказала тетя Идун, — что некой Тоне Глиммердал исполняется в этом году десять, и по случаю юбилея будет большой праздник, а его нужно подготовить. Какой торт мы будем печь?

Тоня улыбается широко, как автобус.

— Вообще-то я пообещала Чайке-Гейру дворец из настоящего пряничного теста, — говорит она.

После завтрака Тоня с тетками уносят всё, что нужно для пряников, в старый дом. Теперь он взбодрится и оживет. Тети всегда сразу наполняют его гомоном и друзьями. И переполняют Петером. Тоня знает, что он сейчас примчится. Запаркует «вольво» у хлева и двинется к дому через двор со своей кривой улыбочкой. Даром Гунвальд говорил ему, что пора уже перейти в наступление на любовном фронте. Наверняка он и в эту Пасху не признается тете Идун, что любит ее со второго класса школы — уже, значит, двенадцать лет.