Михаил Касаткин - Первозимок
- Может, от обиды перепутал направление. Такое бывает, - заступился за Тюльнева и Валька.
* * *Утром по большаку и по обочинам, вдоль опушки леса, промчались сероватые мотоциклы с такими же угрюмо-серыми седоками, готовыми ответить пулеметной очередью на любой шорох в кустах.
И разнеслось от избы к избе наводящее ужас: «Людоед!»
Его представляли похожим на гориллу, а он оказался молодым, и даже... красивым, стройным.
Багаж его пронесли в избу Тюльневых, куда прошел и он сам - понаблюдать за распаковкой. Впрочем, Евсейка сначала услышал о прибытии Штампфа, а увидел его чуть позже, когда наполнилась гомоном солдатни и бывшая лесопилка.
Немцы обшарили каждую яму, каждый завалившийся амбар и вытащили на белый свет Евсейку с Павликом, которые не догадались как следует спрятаться. Да, по совести, и не знали пока, где можно укрыться от этих бандюг.
Чернявый солдат, вытолкнув их из сарая, осклабился, показывая желтые зубы.
- Партизаны?! - И, сделав зверское лицо, повел автоматом. - Цук! Цук!
Вот тут-то и подошел Штампф.
Евсейка обомлел, на секунду позабыв даже об опасности, и не сразу поверил себе, узнав в подошедшем офицере того самого работника облоно, что однажды хотел увезти его в город... Или не хотел?
- О-о!.. - воскликнул Штампф, тоже узнав Евсейку. Что-то сказал по-немецки солдатам.
Те подобострастно захохотали.
- Беспризорник!.. Я тоже был как беспризорный! Потому что имел несчастье родиться в России, а Россия имела несчастье стать большевистской. Мы освободим Россию от большевиков. Я оказался здесь раньше моей армии, чтобы выяснить, как это можно сделать быстрее, чтоб установить здесь новый порядок. Ты меня выручил на этой станции с моими фальшивыми документами, когда я выяснял диспозицию русских на этом участке: как защищены дороги и военные объекты... А долг - говорят твои соотечественники - платежом красен! Так? - И, опять не дождавшись ответа, что-то приказал чернявому солдату. Потом снова обернулся к братьям, язвительно добавил: - Будет у вас шоколад! У всей России будет! - И он коротко взмахнул рукой, давая понять солдату, чтобы тот действовал.
Солдат легонько, но твердо подтолкнул Евсейку и Павлика автоматом:
- Ком, киндер! Ком!
Когда их привели к загону, где раньше был конный двор, солнце уже перевалило за полдень. Невысокий, в три жерди, загон охраняли со всех сторон солдаты, а внутри уже толпились люди - в основном молодежь, дети. Знакомые, незнакомые...
Павлик едва сдерживался, чтобы не заплакать. А Евсейка был настолько ошарашен всем происходящим, что не вдруг сориентировался в обстановке. И первое, что отчетливо осознал он, - это жуткое, передаваемое из уст в уста: «Погонят в неметчину...»
Когда солнце уже начало клониться к горизонту, их, как стадо, погнали по большаку в далекую, неведомую и ненавистную Германию.
Дорогой в нестройную толпу вливались, подгоняемые со всех сторон, люди.
Когда осталась позади Каменка, уже завечерело. Ни еды, ни питья целый день не давали.
Особенно тяжело было Павлику - он быстро выдохся. А Евсейке и в мирное время приходилось иногда весь день проводить на ногах, так что это бесконечное движение на запад его не так сильно изнурило.
Их остановили на привал, а может быть, на ночлег, когда солнце уже нырнуло за горизонт.
Криками «Зитцен зи зих!»[3], а больше жестами немцы: приказали всем сесть, где стоят. И люди, не решаясь перечить, опускались кто на обочину, а кто прямо в пыльную колею.
Справа и слева от дороги на легком ветру шелестела лебеда, а за ней - неубранные овсы. Чуть впереди виднелся овраг.
Евсейка накинул на плечи Павлика подаренный ему невесткой Михеича пиджак. И тут Евсейка с изумлением обнаружил в толпе Мордана. Вернее, Тюльнев, наверное, заметил его первым. Потому что громко выкрикнул что-то и вскочил на ноги, делая движение в сторону Евсейки и Павлика.
Охранник толчком приклада в спину опрокинул Мордана на землю и что-то длинно, зло выговорил: должно быть, ругнулся.
Не успели Евсейка с Павликом толком сообразить, что к чему, - из-за спины, со стороны оставшейся далеко позади Каменки, послышался цокот копыт.
И опять уставший изумляться Евсейка с трудом признал во всаднике отца Мордана.
Потому что он был в невиданной еще Евсейкой форме: серой, с выпушками. А за спиной у него, как палка, торчало дуло винтовки.
- В полицаи пошел, гад... - прошелестело из конца в конец сидящей на земле толпы. - Давно небось часа своего ждал...
Мордан съежился, как затравленный заяц, под гнетом этой всеобщей ненависти к своему отцу. Он порывался что-то сказать, но, готовый расплакаться, не мог вымолвить ни слова. Лицо его скорчилось в страдальческой гримасе.
Отец Мордана соскочил на землю, когда навстречу ему вышел, должно быть, начальник конвоя: в немецких званиях Евсейка не разбирался, но этот был не офицер и не рядовой. Что-то коротко и вопросительно бросил отцу Мордана.
Тот, скорее всего, не понял его. Но суетливо вытащил из-за пазухи какую-то бумагу, протянул немцу.
Старший конвоир внимательно прочитал ее: раз, другой... Потом, сунув эту бумагу в нагрудный карман, что-то сказал Тюльневу-старшему, кивнув на этапников.
Мордан, искоса поглядывая на отца, не трогался с места.
Отец грубо дернул сына за руку и подсадил на круп коня. Затем сам вскочил в седло (предварительно что-то объясняя немцу и низко кланяясь) и развернул коня.
Проезжая мимо Евсейки и Павлика, Мордан смущенно что-то пробормотал. Евсейка при этом заметил, как отец ткнул кулаком в спину Мордана.
И тут случилось неожиданное. Тюльнев, сидевший впереди отца на крупе лошади, схватил узду - лошадь круто повернула, едва не врезавшись в сидящих пленников. Те повскакали. Охрана тоже. Произошло замешательство. Со стороны оврага раздался пронзительный крик, от которого даже Евсейка и Павлик вздрогнули. А немцы-охранники, вскинув по-боевому автоматы, как один развернулись в сторону оврага.
В то же мгновение из-за лебеды, из гущи овсов, раздался взволнованный, приглушенный, но все-таки достаточно громкий шепот:
- Евсейка, сюда! Беги!
Евсейка одним движением подхватил Павлика и бросился напрямую на зов.
Наверное, этим коротким замешательством немцев воспользовались многие. Потому что дальше все смешалось: крики конвоя, автоматные очереди, свист пуль над головой.
Валька Судья перехватил у Евсейки Павлика.
- За мной! Там Багор! - И, низко пригибаясь, первым побежал в сторону оврага.
Стрельбу и крики они слышали еще долго, уже после того как присоединился к ним Женька, и они вчетвером побежали оврагом прочь от дороги, ближе к лесу...
Оказалось, что Валька и Женька, благополучно избежав облавы, от самой Каменки (чаще всего ползком) крались за колонной этапников, подстерегая удобную минуту, чтобы вызволить Евсейку с Павликом...
Заночевали братья у деда Михеича.
Заснули они и проснулись на заре под воркотню деда об «иродах поганых», которые даже «малым детям» жизни не дают... Михеич обещал фашистам все кары небесные. И, как было условлено, предупредил мальчишек, что скоро восход.
На столе их поджидали дымящийся чугунок с картошкой, два ломтя хлеба, соль и немножко душистого подсолнечного масла в блюдце...
А перед самым восходом появились Женька и Валька, чтобы проводить Евсейку с Павликом в развалины все той же лесопилки, где было заранее облюбовано место, удобное для ночлега и с неприметным выходом в сторону леса, если появятся немцы...
Но второй облавы теперь можно было почти не бояться. Немцев еще с вечера в этом конце села осталось всего около десятка, во главе с Людоедом, остальные прошли дальше.
Правда, появились неожиданные добровольцы-полицаи... Но эти не очень-то рискнут отходить хоть на шаг от села: уже распространились слухи, что начали действовать партизаны в лесу. А они таких шкур, как полицаи и старосты, не щадят...
Разведчику Евсейке ребята поручили найти след партизан в окрестностях села.
* * *Прошло больше недели.
Евсейка за полдень возвратился из лесу с объемистой вязанкой сухих, почти одинаковой толщины сучьев, которых он всякий раз старался набрать как можно больше, чтобы были дрова про запас, чтобы видно было в случае неприятной встречи с полицаями, зачем таскается по лесу.
Он очень устал и, приближаясь к своему убежищу, хотел только одного: как следует отдохнуть.
Много раз наблюдая, как делают в таких случаях взрослые, Евсейка не сбросил со спины вязанку, а как бы выскользнул из-под нее. Отряхнул рубаху, неторопливо огляделся и присел на пенек, служивший для них с Павликом одновременно и стулом, и - когда надо - обеденным столом.
