Виктор Сидоров - Рука дьявола
— Ну вот, сразу и во сне,— пробормотал он, не зная, что сказать.— Выдумает же...
— И ничего не выдумываю. Видела... Будто на улице ветер, ветер... А ты будто залез на крышу нашей избы, разбросил руки будто и стал подпрыгивать...
Ленька перебил Варьку, хмыкнув:
— Дурак я, что ли,— подпрыгивать на крыше? Ерунда какая-то... Ты бы лучше рассказала про то, как вы откосили, или про Галинку. Здорова ли?
— Ой, Лень,— воскликнула Варька радостно и сразу стала сама собой — говорливая, веселая, а в глазах ее запрыгали искорки.— Ой, Лень, что скажу! — Варька понизила голос до шепота: — У Мити с Галинкой любовь!
— Да ну?!
— Ей-богу! Каждый вечер встречаются, гуляют вместе . и говорят, говорят...
И снова:
— Ой, Лень, какая у нас нынче косьба веселая была! Нес комсомольцы собрались в артель и друг дружке по очереди косили. Нашу делянку в один день убрали. А на третий уже и стога сметали. И каждому так.
Ленька даже позавидовал:
— Здорово! Чего же нас не позвали? Мы с дядькой Акимом тоже бы в артель вошли. Не помешали бы...
Варька что-то было хотела возразить, да не успела: на крылечко вышли Митька и Лыков. Оба загорелые до черноты, оживленные. Лыков, увидев Леньку, обрадовался:
— А, Леньша! Ну как живешь-можешь?
— Хорошо живу.
— А ты, оказывается, парень что надо. Дядька Аким прямо-таки не нахвалится. Крепко, говорит, подмог ты ему в сенокос. И кулеш, говорит, такой варил, что он косить не мог — объедался. Верно?
Ленька смущенно отмахнулся:
— Чего там!.. А кулеш — хитрое ли дело. Было б из чего варить...
Лыков даже бровь поднял:
— Бона как! Ну, браток, я тебя возьму на заметку. Когда сколотим артель убирать хлеб — тебя главным кашеваром поставлю. Согласен?
— Ставь. Накормлю, не бойся...
Лыков засмеялся, двинул Леньку в плечо.
— Все, договорились. Теперь держись.
Варька слушала весь этот разговор сначала с недоверием, а потом уставилась на Леньку с любопытством:
— Правда, Лень?! Варил?
Только теперь Ленька сообразил, на какой крепкий Варькин крючок он попался с этим несчастным кулешом. «Эх, зря Лыков про него вспомнил. А я еще и расхвастался, как дурак». И чтобы как-нибудь перевести разговор на другое, для него более интересное, он спросил невпопад:
— Когда же к нам агитотряд приедет? Ить еще вон до покоса обещались. И нардом поправили, прибрали...
Лыков кивнул Леньке, но ответил Митьке:
— Верно, Митрий. Совсем забыли. Вот завтра, кстати, когда поедешь в уком комсомола, и напомнишь: пусть приезжают в субботу или в воскресенье. И еще: зайди в наробраз, попроси бумаги. Хоть какой. Скажи: будем открывать школу, а писать и разу не на чем. Карандашей попроси. Короче, все, что могут нам выделить. Кто еще с тобой едет на слет?
— Трех вызывают, да все заняты. Вдвоем едем, с Кольшей Татуриным.
— Хорошо. Он тебе и в делах там поможет. Парнишка пробойный, шустрый. Ну, до встречи. Спасибо за хлеб-соль... Наган не забудь взять.
И Лыков в три-четыре скачка был уже за калиткой. Митька глянул на солнце, вздохнул:
— Пора и мне на лесосеку,— однако не сдвинулся с места, задумавшись о чем-то.
— Слышь, Мить,— спросил Ленька,— а что это за слет такой?
— Слет-то? Ну, это съедутся комсомольцы со всех ячеек уезда, растолкуют нам, как дальше работать... Доклады послушаем, лекции.
— А-а!..— уважительно протянул Ленька, хотя совсем не понял, что это за доклады такие и лекции.— Мить, ты когда едешь?
— Утром. Пораньше, чтоб поспеть к началу.
— Мить, возьми меня, а? Я не помешаю, коня стеречь буду, а, Мить?
Митька отрицательно качнул головой.
— Коня и без того не украдут. А тебе... Ты пока погоди, Леня. В другой раз как-нибудь.— Он поднялся с крылечка, на котором сидел, произнес решительно: — Нельзя. Неспокойно на дорогах. А тут еще Ощепков сбежал, когда: везли в уезд. Кто-то помог гаду. Милиционера убили, оружие забрали и коня увели.
Новость оглушила Леньку и испугала.
— Что же будет теперь?
Митька дернул плечом.
— Что будет? Ничего не будет. Ловить надо. И Ощепкова, и тех.
Митька, открыв ворота, уже уехал давно, а Ленька все еще стоял, раздумывая о страшной новости. Особенно почему-то его поразило слово «тех». Кто они, эти «те»? Где прячутся? Зачем бьют народ? И самое обидное: почему их никак не могут изловить?
Ленька даже крякнул от огорчения.
— Лень, ты чего? — спросила Варька.— Пошто скушный стал? На Митю обиделся, что в уезд не берет?
Она уже, наконец, домыла кринки, унесла к плетню и понадевала их сушиться на торчащие концы тынин.
— Перед покровом мы все поедем в уезд. На ярмарку. И тебя возьмем. Ладно? Там качели будут, карусель... Ленька поморщился, словно от боли.
— Сама ты карусель!.. Тут такие дела, а она...
У Варьки глаза сразу стали узкие, губы поджались.
— Значит, ты так? Я ему добро, а он обзываться? Значит, я карусель? А ты кто? Знаешь кто? Кашевар кулешный. Вот кто ты!
«Ну, началось теперь,— сердито подумал Ленька.— Кашевар, да еще и кулешный. Эх, зря Лыков...»
— Да ты что поднялась-то на меня? — попробовал Ленька защититься.— Я ить просто... Задумался малость...
Да где там! Варька совсем разошлась:
— Ну чего стоишь, глазами лупаешь? Уматывай отсюда и задумывайся в другом месте сколько хочешь. Ишь, кашевар задумчивый! Обзываться взялся ни за что ни про что...
Ленька махнул рукой и выскочил на улицу. «Вот ведь въедливая какая,— зло подумал он.— Как заноза. Теперь хоть убей — больше не зайду. И слова не скажу ей. Посмотрим тогда...»
И пошагал на Старый конец, к Гришане Барыбину. Но не прошел он еще и полдороги, а зло к Варьке куда-то исчезло, будто его и вовсе не было. Осталось лишь огорчение. «Вот ведь дураки! Взяли поругались. Из-за ничего. Фу ты, черт... Надо бы забежать к ней да помириться...» Его добрые мысли были вдруг прерваны: из калитки урезковского двора вышел Тимоха Косой. Именно тогда, когда Ленька поравнялся с ней. Тимоха вышел с улыбочкой, но она сразу исчезла, как только он увидел Леньку: глаза сощурились, как у кошки перед прыжком, лицо перекосилось. Не сводя этих суженных глаз, Тимоха медленно двинулся к Леньке. А Ленька остановился — сил не было идти, ноги стали будто тряпичные. Он затравленно оглянулся влево-вправо, потом назад — никого. «Ну, теперь пропал...»
Тимоха подошел, сильно ухватил Леньку за воротник и вплотную притянул его к себе и чуть вверх, так, что Ленька оказался почти лицом к лицу с Тимохой.
— Что, бесштанный, попался? Дрожишь, как паршивый щенок? Бойся, гад, и дрожи. Жди своего часа. За все разом с тобой разочтусь. А за тятьку — особо. Мордой об землю бить буду, пока мозги не выбрызнут. Истопчу в жижу, в дерьмо вонючее. А теперь — беги, пес. Успевай надышаться, пока не поздно.
Тимоха с силой оттолкнул Леньку, так что тот зарылся в пыль лицом, и пошагал вдоль улицы, не сказав больше ни слова и ни разу не обернувшись.
Только когда Тимоха скрылся за углом, Ленька медленно поднялся и принялся отряхивать с себя пыль дрожащими руками.
Да, не заскучаешь... Рожа, как у бешеного... Интересно: знает ли Тимоха, что его тятька убежал из-под стражи, что убит охранник? Конечно, знает. Потому и бить, наверное, не стал — побоялся. Понимает, что сейчас опасно махать кулаками.
Стряхнув кое-как пыль, Ленька еще раз оглянулся: не раздумал ли Косой, не повернул ли назад? Нет, улица была пуста, и Ленька пошагал к Барыбиным.
Гришаня сидел на скамейке под густой разлапистой черемухой и играл на гармошке. Он был невеселый, хмурый. И играл тоже что-то печальное, тягучее. Увидав Леньку, он сжал меха, да так, что гармонь вякнула, словно кошка? которой наступили на хвост, и отложил ее в сторону.
— Эх, жизня!.. Осточертело все, надоело до смерти. Выйти бы в степь, закрыть глаза и, не глядя, пойти в любую сторону, только бы... Садись, Леня. А гармонь скинь на землю.
Ленька сел, не тронув, однако, гармони, встревоженно глянул на Гришаню.
— Ты чего такой?
— Какой?
— Скушный какой-то. Или случилось что? Гришаня потер пальцами виски.
— Случилось, случилось... Скорей бы уж случилось. И все бы к черту. Хоть какой ни есть конец. Все равно.
Нет, нынче Гришаню просто не узнать. Будто не в себе парень. Совсем непонятный.
Он и раньше никогда не был особенно веселым да разговорчивым. Ленька поначалу даже удивлялся: такой крепкий, видный парень, чуб, какого, пожалуй, и на селе не сыщешь, одет — прямо завидно, а все дома и дома. Ни на вечорки не ходит, ни к Бочкарихе самогонку пить, ни с приятелями покуролесить, как вон Никита Урезков или Елбан. Да и приятелей-то, сколько знает Ленька, у него нет. Все один и один. Только вот с Ленькой подружился. Как только Ленька придет, он сразу оживет, скажет: «Ну, зяблик, давай на коней да за ветром погоняемся». Зяблик! Придумал же! Ленька знал: зяблик — это птичка. Неужто он на птичку похож? Это сначала обижало Леньку, потом — ничего. Увидел — не от зла и не с издевкой называет Гришаня его Зябликом. И вот вскочат они на коней, и пошел в степь, аж в ушах ветер гудит. Или, бывало, прилягут где-нибудь на травку и глядят в небо. А там интересно: то орел откуда-то вынырнет и пойдет, пойдет кругами, забираясь все выше и выше, то облака плывут, белые, словно снежные сугробы в голубом озере. И все время меняются они: то собьются в кучу, будто огромный ком, то растянутся и разлохматятся. А Ленька с Гришаней лежат и смотрят. Ленька что-нибудь рассказывает про себя, про свою жизнь, про Митьку с Варькой, про Заковряжиных, а Гришаня грызет травинку, слушает и о чем-то думает.
