Владислав Крапивин - Колыбельная для брата

– Это же хорошая сказка. В ней всякие добрые чудеса. Ты не бойся.

– А я не боюсь… если с тобой, – заверил Митька-Маус и плечом прижался к руке Кирилла.

– Холодно?

– Не-а… Пойдем посмотрим на наш корабль.

Кирилл вдруг заметил, что в самом деле уже не холодно. И спать совсем не хотелось.

Они вышли на склон. За редкими соснами лежала бухта. Вода отражала небо – светлая, как запотевшее зеркало. "Капитан Грант" казался таким же черным, как деревья. На палубе рубки видны были два силуэта, и даже сюда, на склон, доносился громкий шепот. Это Юрки отводили душу после долгой молчаливой ссоры.

Кирилл с Митькой спустились на кромку берега и вошли по щиколотку в теплую, будто подогретую на плитке, воду.

– Эй вы, чего не спите? – окликнул Кирилл.

– Мы на вахте, – объяснил Юрка Кнопов.

Из рубки донесся сердитый голос Деда. Дед хотел знать, скоро ли кончится топанье по палубе, шастанье по берегу, громкое шептанье, переклички и все прочее, что мешает спать порядочным людям.

– Не хочется спать! – громко объяснил Митька. – Мы гуляем. Давай еще посидим у костра! Иди к нам!

Дед сказал, что он сейчас придет, но сидеть после этого Митьке будет очень неудобно и спать придется на животе.

– Нет, правда! – настаивал Митька. – Давайте еще посидим!

– Будешь ты спать, обормот?

– А ты мне споешь колыбельную?

Дед выбрался из рубки и, плюхая по воде, побрел к берегу. На ходу он обещал Митьке такие ужасы, что вся средневековая инквизиция побледнела бы от восхищения и зависти.

Кончилось, однако, тем, что опять развели костер, вскипятили чайник, выпили по две кружки земляничного навара и уговорили Деда взять гитару.

– Колыбельную тебе? – спросил он у Митьки.

– Лучше про туристов, – сказал Валерка. – Смешную.

– Понятно, – отозвался Дед и стал смотреть в огонь. Он довольно долго так смотрел. Потом тронул струны, и они загудели в незнакомом сдержанном марше. Дед запел без всякой улыбки, глуховато и даже сумрачно:

Помиритесь, кто ссорился,Позабудьте про мелочи,Рюкзаки бросьте в сторону -Нам они не нужны.Доскажите про главное,Кто сказать не успел еще.Нам дорогой оставленоПолчаса тишины…

Стало тихо, угли только потрескивали. Кирилл напряженно ждал: в песне было что-то знакомое и беспокойное. Будто это не только песня.

От грозы черно-синие,Злыми ливнями полные,Над утихшими травамиПоднялись облака.Кровеносными жиламиНабухают в них молнии,Но гроза не придвинуласьК нам вплотную пока…Дали дымом завешены -Их багровый пожар настиг,Но раскаты и выстрелыЗдесь еще не слышны.До грозы, до нашествия,До атаки, до яростиНам дорогой оставленоПять минут тишины.

Потом Кириллу не раз придется петь эти слова, и всегда у него будут холодеть руки и щеки. Но в первый раз, у костра, нервный холод обжег его так, что остановилось дыхание.

…До атаки, до ярости,До пронзительной ясностиИ, быть может, до выстрела,До удара в висок -Пять минут на прощание,Пять минут на отчаянье,Пять минут на решение,Пять секунд на бросок…

Лица были оранжевыми от огня, а огонь был как флаг "Капитана Гранта" на штормовом ветру.

Митька приткнулся к Кириллу и положил ему на колени кудлатую голову. Замер.

Дед резче ударил по струнам и закончил последний куплет:

…Раскатилось и грохнулоНад лесами горящими,Только это, товарищи,Не стрельба и не гром -Над высокими травамиВстали в рост барабанщики.Это значит – не все еще,Это значит – пройдем.

И опять тихо сделалось. Даже неяркий желтый месяц опустился к самой земле и слушал тишину, похожую на эхо песни.

– Вот это колыбельная! – шепотом сказал Юрка Кнопов.

– Откуда она? – спросил Саня.

– Издалека, – сказал Дед. – Я слышал ее в комсомольском лагере под Петрозаводском, давно еще. Но и там не знали, кто ее сочинил.

"Это почти про нас, – подумал Кирилл. – Как мы сегодня… Не совсем про нас, но похоже…"

Дед сидел, задумавшись и поглаживая гитару, как добрую собаку. "Он больше всех боялся сегодня, – подумал Кирилл. – Во-первых, за весь экипаж, во-вторых, за своего Митьку, который был впереди… Митька заслужил такую колыбельную…"

– А почему… – начал Кирилл и замолчал. Он хотел спросить, почему Дед не пел эту песню раньше. Не спросил, понял. Надо было иметь право на такую песню.

Теперь они имели это право.

– Давай еще раз, – попросил Кирилл.

– Что ж, давай, – просто и охотно сказал Дед.

Кирилл сел с ним рядом. Он не чувствовал ни капельки смущенья, никакой нерешительности, он хотел петь. Он сейчас словно целиком состоял из этой песни. Два голоса – глуховатый и ясный – слились в первой фразе:

Помиритесь, кто ссорился…

Юрки, сидевшие рядом, еще плотнее придвинулись друг к другу.

Глава 10

– Так… Просто песня, – сказал Кирилл Женьке, когда они шли от оврага после встречи с Чирком. – А почему ты спрашиваешь?

– Она незнакомая какая-то. И хорошая… Ты ее поешь хорошо.

Вот сейчас Кирилл почему-то смутился, хотя Женька не первый раз хвалила его пение. И от смущения заговорил сердито:

– Ты, смотри, не вздумай болтнуть про Чирка.

– Не вздумаю, – рассеянно сказала Женька. – А ты не притворяйся суровым, ты не такой.

– А какой? – растерянно спросил Кирилл.

– Ну… я не знаю.

– Не знаешь, а влюбилась в третьем классе, – пробормотал Кирилл. Он хотел быть язвительным, но, кажется, покраснел.

– В третьем классе все было проще, – серьезно проговорила Женька. – В третьем классе ты пел песни про Чебурашку, а не такие, как эта… "Колыбельная".

– Это песня про то, как люди боятся, – вдруг сказал Кирилл. – Знаешь, бывает так: ветер, огонь, гроза. Люди боятся, но идут.

– Куда?

– "Куда"… – усмехнулся Кирилл. – Куда надо. Ясно, что не кошельки таскать!

– Ну вот, – огорченно сказала Женька. – Сам заступился за Чиркова, а теперь…

– А я не про него…

– А про кого?

– Вообще…

– Странный ты, Кирилл.

– Почему?

– Не знаю… Ты похож на Тиля Уленшпигеля.

– Перегрелась ты на солнышке, – сказал Кирилл и представил себя со стороны, как в зеркале.

– Нет, в самом деле. Такой же худой, и волосы… И… какой-то отчаянный. У тебя тоже пепел стучит в сердце?

– Да ну тебя, – пробормотал Кирилл и от большого смущения брякнул: – Ничего у меня не стучит. Урчит только – в животе от голода.

Тут же он понял, что сморозил глупость, и торопливо проговорил:

– По-моему, это ты отчаянная. Так носишься на велосипеде. Я даже не думал, что ты так можешь.

– Что ты! – обрадованно сказала Женька. – Это я с перепугу. Знаешь, как я перетрусила, когда в овраг скатывались!

– Ну вот, – сказал Кирилл. – Значит, эта песня и про тебя… Ну, пока…

Они стояли на углу улиц Грибоедова и Мичурина, и надо было расходиться.

– До свидания, – сказала Женька и, глядя Кириллу в глаза, протянула узкую ладошку с плотно сжатыми пальцами. Кирилл осторожно взял эти пальцы и вдруг спросил:

– А на кого я был похож в третьем классе?

– На себя самого, – без улыбки ответила Женька. – Ну, до завтра.

Они разошлись, немного встревоженные странным своим разговором, но в общем-то почти беззаботные и уверенные, что сегодняшний день больше не принесет никаких сложностей. Они еще не знали, что школьные заботы не кончились.

Когда Женя вернулась домой, мама сказала:

– Наконец-то! А у нас Ева Петровна…

А Кирилл медленно ехал по обочине и увидел Зою Алексеевну, которая с тяжелой сумкой шла по краю тротуара.

Зоя Алексеевна тоже увидела Кирилла. Они сошлись почти вплотную. Разойтись просто так было невозможно, Кирилл это чувствовал. Поздороваться? Но он уже здоровался с Зоей Алексеевной перед сегодняшним горьким разговором. Что было делать? Кирилл сделал то, что сделал бы и раньше, до сегодняшнего дня. Сошел с велосипеда, оттянул зажим багажника и сказал:

– Ставьте сумку, Зоя Алексеевна. Я довезу.

Только не было у него улыбки.

И она молча опустила сумку на багажник. Кирилл вел велосипед за руль. Шли и молчали. Но долго молчать было нельзя. Зоя Алексеевна негромко проговорила:

– Жестокие слова ты сегодня сказал мне…

Кирилл чуть заметно шевельнул плечом. Это можно было не заметить. А можно было заметить и понять так: "Что сказал, то сказал. И не жалею".

Зоя Алексеевна кивнула:

– Понимаю. Не раскаиваешься.

Не поднимая головы, Кирилл сказал почти шепотом:

– Нет.

– Ты считаешь, что я предала тебя. Почему? Потому что поверила, будто ты виноват?

– Да.

– Что ж… Наверно, ты прав по-своему.

Кирилл вскинул глаза и встретился с ней взглядом.

Все так же тихо, но не опуская взгляда, он проговорил:

– Я, Зоя Алексеевна, по-всякому прав.