Айрин Хант - Недобрый ветер
При этих ее словах отец словно с цепи сорвался:
— Что, мама должна тебя одевать? Тебе не три года. У нее и без того полно забот. Совести у тебя нет! Не хватало еще, чтобы ты подцепил грипп. Где мы возьмем деньги на докторов?
В груди у меня закипело, я открыл было рот, чтобы крикнуть ему: «Я хоть зарабатываю семье на хлеб, а ты?», но, заметив мольбу в маминых глазах, осекся. Отец перевел взгляд с меня на нее, поднялся и обнял маму.
— Прости, Мэри, прости, пожалуйста. Мне не следовало его ругать. Я знаю: тебе это причиняет боль. Какая-то злоба во мне сидит…
— Нет, Стефан, ты просто устал и изголодался. Съешь-ка яйцо, а из двух оставшихся я сделаю детям омлет.
— Спасибо, я наелся. Мне пора — хотим с дружками попытать счастья в одной фирме на Вестерн-авеню.
Он взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет сказать «прости» так же, как маме. Я резко отвернулся: не нужны мне его извинения! Слишком часто он на меня набрасывается безо всякой причины. Мама любит его и поэтому прощает, а я нисколечко не люблю!
Он вышел, и я повернулся к маме:
— Ма, я не буду есть, мне расхотелось.
Она промолчала, подошла к окну и выглянула на улицу. Я поднялся к себе, доделал уроки и собрался в школу.
Когда я спустился вниз, мама протянула мне кусок хлеба, намазанный маргарином.
— На перемене купи стакан какао и съешь бутерброд. Ты не сможешь хорошо сыграть на вечере, если не будешь есть.
Сказав это, она быстро вышла из кухни, точно боялась, что я заговорю об отце. Стоя у кухонного стола, я разглядывал бутерброд. Интересно, у нее самой есть деньги, чтобы выпить какао в своей прачечной? Хлопнула дверь ее комнаты, Я знал этот звук: часто его слышал, когда был маленький и надоедал ей детскими капризами. Он означал: «Оставь меня, я хочу побыть, одна».
Но сейчас она вряд ли на меня сердится, скорее, ей не хочется, чтобы я ругал отца. Я медленно засунул бутерброд в карман куртки и вышел из дому.
В последнее время школа стала моим убежищем. Учился я хорошо, и учеба была мне не в тягость. Приятелей у меня не много, зато после уроков рояль мисс Краун в кабинете музыки о моем распоряжении. И еще — Хови всегда рядом!
Играл я, пожалуй, получше многих своих сверстников. Это потому, что мама — превосходная учительница и еще оттого, что я люблю музыку больше всего на свете, Я просиживал за роялем часами, подбирая возникавшие в памяти мелодии, иногда спотыкался, фальшивил, но в конце концов нащупывал верный мотив и повторял его до тех пор, пока ноты не начинали журчать, точно ручеек.
Хови разделял мою страсть к музыке, он был на редкость одарен и обладал абсолютным слухом. Он мог напеть любую мелодию и еще что-нибудь присочинить к ней. Нотной грамоты он не знал, зато умел извлекать музыку из пианино, гитары, губной гармошки и даже карманного гребешка. Но его любимым инструментом было старенькое банджо. Он полушутя сознался мне, что где-то стянул его. Как бы оно ему ни досталось, Хови очень дорожил им. Струны пели под его пальцами, и уже после нескольких репетиций мы с ним так сыгрались, что я просто ликовал от восторга. Каждый день после уроков мы запирались с Хови в музыкальном классе, и я забывал все домашние неприятности, отцовскую угрюмость, унылые лица обитателей чикагского Вест-Сайда.
Хови рано узнал, почем фунт лиха, но беды не сломили его. Он был всего на несколько месяцев младше меня, а ростом — не выше Джоя. На худом болезненном лице выделялись большие карие глаза, которые то подергивались печалью, то наполнялись весельем наперекор всему. Родного отца он не помнил, зато у него чисто менялись отчимы, и никому из них не было до него дела. Мать спускала все деньги на виски; если же бывала трезвой, так и сочилась злобой. Хови никогда не жаловался на жизнь, он любил веселье и шутку, у него был какой-то особенный, смешливый рот, всегда готовый расплыться в улыбке. Я, наверно, потому обратил на это внимание, что сам смеюсь редко, рот у меня неулыбчивый и вид обычно хмурый. Словом, Хови был отличным парнем, в классе я дружил с ним одним.
В тот день мы разучивали музыку, которую я сочинил. Мелодия была изменчивой, нестойкой, она звучала по-разному, в зависимости от настроения или погоды, выражала то надежду, то отчаяние. Когда мисс Краун впервые услышала мой опус, лицо ее озарилось светом. Можно было не спрашивать ее мнение — и так ясно, тем более что она сразу предложила нам выступить на школьном вечере.
За окном кончался мягкий, сонный октябрьский день, казалось, во всем мире царит спокойствие и довольство. Старухе-природе все равно, есть ли у людей работа, наедаются ли досыта дети за ужином. Природа делает вид, что детский голод — вещь обычная: навозились, набегались, вот аппетит и разыгрался, ничего тут страшного нет! Если дома ждет вкусный ужин, тогда все в порядке. Когда ешь регулярно, к этому привыкаешь, будто к смене дня и ночи. Раньше я не боялся проголодаться — то был приятный, восхитительный, обычный голод! Но теперь для меня и многих-многих других голод означал совсем иное.
И тут я рассердился на природу за ее беспечность, за равнодушие к нашему беспросветному житью. В порыве бессильной злости я ударил по желтым клавишам, но Хови тотчас привел меня в чувство.
— Джош, какая тебя укусила вошь? — спросил он с добродушной ухмылкой, перебирая струны. — А ну, давай что-нибудь повеселее.
Я невольно улыбнулся и заиграл «диксиленд». За несколько месяцев репетиций мы с Хови хорошо изучили друг друга; он заранее угадывал каждую перемену темпа, знал, когда мне хочется озорничать, знал, когда мне грустно. Веселая мелодия сменялась печальным «блюзом» — я думал о людях, роющихся в корзинах с мусором, греющихся у костров из старых газет…
В класс заглянула мисс Краун. Она казалась очень усталой, ее лицо вытянулось и посерело. Стоя на пороге, она глядела на нас, слегка покачиваясь в такт музыке, улыбалась и утирала слезы. Когда мы кончили, она подошла и прислонилась к роялю.
Хови настоящий клоун — откинул голову на спинку стула и закрыл глаза:
— Господи, какая музыка! Ты потрясающе играл, Джош, да и я тоже молодец!
При этих словах мисс Краун рассмеялась: Хови часто ее смешил.
— Когда слушаешь музыку, забываешь об очередях за хлебом. — Она кивнула мне. — Замечательно, Джош. Очень живо и непосредственно, и Хови тебя прекрасно дополняет. Вы будете иметь большой успех.
Мы не чувствовали под собой ног от радости и стали было благодарить ее за то, что она позволяет нам репетировать, но мисс Краун указала нам на дверь:
— Отправляйтесь домой. Вам пора делать уроки, и мне еще целый час трястись на трамвае. Поторапливайтесь, джентльмены!
Мы знали, что мисс Краун нас любит. Послушать бы еще, она нас хвалит! Ни Хови, ни меня совсем не тянуло домой, однако делать нечего — пришлось уйти, хотя чертовски не хотелось.
На улице мы расстались, уговорившись встретиться вечером на обычном месте у аптеки на углу, если удастся улизнуть из дому. Все зависит, конечно, от отца: будет не в духе никуда не отпустит, но Хови ничего не надо объяснять — он знал, как обстоит дело.
— Приведи с собой Джоя, — сказал он. — Я раздобыл для него головоломку.
Я пожал плечами:
— Он у нас рано ложится.
Не очень-то приятно, когда младший брат ходит за тобой как тень, но Хови опекал Джоя — своих братьев у него не было.
Джой, понятно, был любимчиком в семье, родители дрожали над ним. С годами он окреп, но все же оставался довольно хрупким, особенно по нынешним «тощим временам». Он был смазливый мальчишка с будто нарисованным ротиком и большими серыми глазами под золотистой челкой. Я невольно любовался Джоем, хотя ревность еще жила во мне. С появлением Джоя на свет начался разлад между отцом и мной. Мне следовало поумнеть, но годы шли, а чувства по-прежнему были сильнее рассудка. Нельзя сказать, что я совсем не любил брата, но любил я его не слишком сильно.
А Джой во мне души не чаял. Я принимал это как должное, как еду, как родительский кров, как поддержку мамы. Джой считал меня совершенством: самым сильным, самым ловким, самым умным. Он старался во всем мне подражать, не обижался на мою грубость, позволял командовать и помыкать собой, Может, Джой думал, что старшим братьям так и полагается. Порой, когда я видёл в его глазах выражение беззаветной преданности, мне даже делалось стыдно.
Я наткнулся на него в проулке за нашим домом. В темноте я не разобрал, чем он занят, пока не подошел вплотную. Среди грязи и мусора Джой сидел на корточках над худющей бездомной кошкой, жадно лакавшей из ржавой жестянки. Одной рукой он гладил ее, а в другой держал пятицентовую бутылку молока.
— Она помирала от голода, — промямлил он, чувствуя за собой вину. Джой знал, что молока в доме не хватало. — У нее котята, ей надо их кормить. Ты не злишься?
— Где ты взял деньги? — сурово спросил я.
