Петер Гестел - Зима, когда я вырос
В класс вошел совершенно незнакомый мальчишка.
Мы все уставились на него. Стало тихо-тихо.
Что ему здесь надо?
— Ты кто такой? — спросил учитель.
Мальчик стоял, прижав к себе портфель. На нем был черный пиджак, какие носят только старики. Темные волосы вились, он был невысокого роста — наверное, ему надо было в один из третьих классов.
— Меня зовут Пит Зван, — сказал мальчик. — Я сегодня первый раз пришел в эту школу.
— Да-да, — сказал учитель, — я слышал о тебе от завуча. Садись на последнюю парту в левом ряду. И запомни: ты опоздал в первый и в последний раз.
Пока Пит Зван садился за пустую парту и как пай-мальчик доставал из портфеля тетрадь, он не обращал на нас внимания, зато мы во все глаза разглядывали его.
— Чижик, — сказал Олли Вилдеман у меня за спиной.
Олли Вилдеман уже два раза оставался на второй год, его все страшно боятся, потому что он большой и чуть что — дерется.
Однажды в дождливый день в октябре я впервые заговорил с Питом Званом. После уроков он молча стоял между пустых парт в другом классе. Поскольку дверь была открыта, мне его было видно. Заметив меня, он смущенно почесал затылок и усмехнулся. Я понял, что застал его врасплох, и не мог это так оставить. Я подошел к нему суровой походкой.
— Что ты здесь делаешь? — спросил я его. — Это же не твой класс!
— А ты знаешь, — сказал он, — что раньше это был еврейский лицей?
— Нет, — ответил я.
— После войны здание забрали.
— Почему? — спросил я.
— Оно все равно пустовало. А ты ни о чем не знаешь, Томми?
— Папа зовет меня Томас, — сказал я.
Зима, затвердевший снег
Середина февраля. Война закончилась почти два года назад. У папы не было работы, зима выдалась страшно холодная, и все каналы замерзли. Толстый слой снега на льду затвердел и посерел. Я часто падал, и колени у меня покрылись ссадинами с корками.
Вторник. Большая печка в классе раскалилась докрасна, учитель снял пиджак. Он сунул руки в карманы и прислонился к доске, в углу рта торчала сигарета. По мне прямо дрожь пробежала от предчувствия радости — ведь сейчас он будет рассказывать что-нибудь интересное.
Для своего возраста учитель еще сильный и крепкий человек.
Он то и дело проводит по своим седым волосам гребешком, который всегда торчит у него из нагрудного кармашка. Иногда он здорово злится на нас и раздает тогда оплеухи направо и налево. После уроков он висит в спортзале на кольцах или выполняет упражнения на козле — с прямыми, как палки, ногами.
Учитель спросил:
— Кто из вас может рассказать мне что-нибудь о Первой мировой войне?
Пит Зван поднял руку. Он знал все на свете, просто обалдеть!
— Мы тогда сохраняли нейтралитет, — сказал Пит Зван. — Мы не воевали, а немцы тогда тоже потерпели поражение.
— Отвечать можно только после того, как тебя вызовут, — сказал учитель. — Больно ты много знаешь! Смотри, не успеешь оглянуться — и к пятнадцати годам у тебя уже будут усы и вздувшиеся вены.
— Хорошо, я учту ваши слова, учитель, — сказал Пит Зван.
Учитель закрыл глаза.
— Не по душе мне твоя заносчивость, — сказал он.
Мы все посмотрели на Пита Звана. Если учитель сейчас передумает рассказывать нам интересную историю и велит решать задачки, то виноват в этом будет Пит Зван.
— М-да, — сказал учитель, — я тогда служил в армии, был солдатом, лучшее время моей жизни! Все дни в радость, даже если приходилось ползти по грязи.
Лишье Оверватер подняла руку.
— Вы стреляли в немцев, да, учитель? — спросила она.
— Мы сохраняли нейтралитет, — спокойно ответил учитель. — Ведь господин Зван только что нам это изложил. Мы ежедневно находились в состоянии боевой готовности, каждое утро чистили пуговицы и ствол винтовки, но фрицы так и не сунулись в нашу страну, а то я бы их сразу пристрелил.
Учитель взял указку, шагнул вперед и сделал вид, будто целится в нас.
— Бах-бах-бах, — произнес он несколько раз подряд. Мы расхохотались.
— Ребята, — сказал учитель, когда мы успокоились, — когда я служил в армии, я исколесил нашу страну вдоль и поперек. Мы ездили на велосипедах, среди полей и дюн, с винтовкой и ранцем за спиной. Солнышко светит, деревенские девчонки машут нам рукой. Мы слезали с велосипедов и угощали их шоколадом «Кватта», и светловолосые красавицы целовали нас в щеку. От них пахло парным молоком и только что сбитым маслом. На самой симпатичной из них я женился, сейчас она сидит дома и штопает мне носки.
Мы все вздохнули.
— Я набрал для нее ежевики; я даже не знал, как ее зовут. Я осторожно положил ягоду ей в рот, она закрыла глаза и покраснела.
Он смолк, в классе было тихо-тихо.
Я закрыл глаза и подумал о Лишье Оверватер. Моет быть, я тоже когда-нибудь положу ей в рот ягоду ежевики?
— Надо было следить, чтобы на гимнастерке не было пятен, — продолжал учитель. — За красное пятно на гимнастерке полагалось наказание: почистить десять мешков картошки.
Тут в класс вошел завуч. Он посмотрел на нашего учителя и кашлянул в кулак. Учитель тотчас надел пиджак.
— Дети, я должен вам кое-что сказать, — произнес завуч. — Вы ведь еще не знаете, что у Томаса Врея год назад умерла мама. Это очень грустно. Так вот, ваша прежняя учительница юфрау Виллемсе рассказала мне, что вы дразните Томаса. Больше не делайте этого. Быть приветливым с товарищем совсем нетрудно.
Сказал — и ушел.
Ну и тупица этот завуч! А мой папа ему зачем-то взял и рассказал про маму — папа тоже тупица! Но тупее всех юфрау Виллемсе. Она-то зачем суется не в свое дело! Теперь они все вместе надоумили моих одноклассничков.
Когда учитель повернулся к нам спиной, Олли Вилдеман погладил меня своей лапищей по голове. Мне от этого легче не стало.
После тупого выступления завуча я украдкой огляделся. Пит Зван смотрел в мою сторону. А он никогда ни на кого не смотрел. Но мне на него наплевать.
Мне было жаль, что Лишье Оверватер не обернулась.
Она сидит передо мной справа. Из-под ее длинных волос немного виднеются уши.
В классе я мог смотреть на нее сколько угодно, причем совершенно незаметно. Когда она стояла у доски и не могла ответить про батавов[1] и тому подобное, она терла ладошкой нос, а глаза у нее были такие голубые, что от счастья у меня кружилась голова.
Я был без ума от Лишье Оверватер. Она об этом не знала. Если я просил у нее карандаш или резинку, она делала вид, будто ничего не слышит. От этого я очень расстраивался.
Лишье Оверватер разговаривает только с другими девчонками. Почему — одному богу известно. В нашей школе у всех девчонок такая манера, и я в одиночку не могу этого изменить.
После уроков я увидел у своего дома Пита Звана. Он стоял прямо на льду канала Лейнбан. Смотрел на затвердевший снег, потом на меня. Я спрыгнул на лед и подошел к нему.
Он улыбнулся и топнул ногой.
— Настоящий зимний лед, — сказал он. — Может быть, он вообще никогда не растает. Будет вечная зима. Хотя в любой день может начаться оттепель. Я люблю холод; по мне, пусть всегда будет зима.
— Ну-ну, — сказал я.
— Тебя дразнят, да? — спросил он. — А я и не знал.
— Это только со стороны так кажется, — сказал я. — У Олли Вилдемана отец истопник. Он иногда привозит нам бесплатно мешок угля. А на прошлой неделе они накормили меня гороховым супом.
Пит Зван хмыкнул.
— А я так не люблю гороховый суп, — сказал он.
— Олли часто делает вид, будто дразнит меня, — сказал я, — но я-то понимаю. Он бьет совсем не больно. Я кричу только для того, чтобы его порадовать.
Пит Зван прищурился.
— А я не знал.
— Чего ты не знал?
— Про твою маму.
— Тебе-то какое дело. Она умерла. Уже давно.
Пит Зван молча смотрел на меня.
— От тифа.
Я развернулся и пошел прочь.
Среда, после школы. Я неспешно шел к кинотеатру «Синеак» по Утрехтской улице. В кулаке сжимал последние папины десятицентовые монетки.
Увидев Лишье Оверватер, я вздрогнул. Она шла впереди меня. Я узнал ее по волосам и по видневшимся из-под волос ушам. Я впервые заметил, какие у нее тонкие ноги, и тихонько пропел:
Сапоги куплю повыше — эти маловаты.Ноги у меня как спинки, дразнятся ребята.
Лишье несла сумку, из которой торчал батон. Она шла так медленно, что мне пришлось затормозить, иначе я бы наткнулся на нее. Я не мог оторвать глаз от батона. Может быть, он прямо из печи и до сих пор теплый.
Я подумал: вот подбегу и откушу!
Но оказалось, что мне слабо. М-да.
Я перешел улицу, пробежал неуклюже по тротуару, чуть не растянулся, поскользнувшись, перешел улицу обратно и как ни в чем не бывало зашагал Лишье навстречу.
