Алая чалма - Эмиль Османович Амитов
В такую пору ребятишек хлебом не корми — им лишь бы убежать в горы. Там полным-полно всяких ягод, диких фруктов. Правда, они еще не совсем созрели и горчат, но есть уже можно.
Ребятишки на пологих склонах гор пасли стельных коров, которых хозяева не отпускали в стадо, коз с козлятами. А девочки насобирают, бывало, цветов, усядутся в кружок и плетут венки. При этом поют дивные песни, которые, может, слышали от своих матерей. А матери — от своих матерей и бабушек. Старинные были те песни, как сами горы. И ущелья, и крутобокие скалы откликались им эхом, будто подпевали…
Мальчишки той деревни, как и все мальчишки в мире, больше всего любили играть в войну. Очертя голову носились они по склонам, карабкались на скалы, прятались в сталактитовых пещерах, напоминающих хрустальные дворцы, прыгали через наполненные темнотой расщелины. Игра с опасностью увлекала их. Они привыкли к ней. И может, поэтому все они вырастали мужественными и сильными…
Абдулла-юлдузча пососал угасшую самокрутку. Потом заметил, что она не дымит, и зажег спичку. Несколько раз глубоко затянулся, да так, что слезы выступили на глазах.
— Но однажды в тот благословенный край пришла война, — продолжал он. — На этот раз настоящая. К тому времени уже многие мальчишки подросли и стали мужчинами. Они ушли на фронт. Дрались отчаянно. Однако враги пробрались через горы и пришли в Айсерес. Здесь осталось очень мало людей — большинство старики да женщины. Те, кто здоровьем был покрепче, в горы подались, к партизанам. Оставшиеся были слабы, не могли постоять за себя. Вот враги и заняли деревню…
В тот год, помнится, зима рано пожаловала, холоднющая, с метелями. Все дороги замело снегом. На время фашисты даже облавы на партизан прекратили. Но оставшиеся в горах смельчаки тоже в деревню прийти не могут. У всех переходов, которые известны, вражьи дозоры расставлены. Давно от партизан не приходят вести. Прежде, бывало, хоть изредка спустится с гор чей-нибудь брат, или чей-нибудь муж, или чей-нибудь отец да принесет привет от родных или близких, а взамен возьмет мешок с мукой, с брынзой, засоленным мясом и уйдет обратно. И люди знали, что добрые горы приютили своих сыновей надежно. А теперь ни слуху ни духу от близких. Люди волнуются, женщины тайком слезы проливают. Старики всё больше отмалчиваются, вздыхают. И в самом деле, какая жена может жить спокойно, если больше месяца не слышала голоса мужа? Какая мать может спать по ночам, если от сына не имеет весточки?
И вот однажды, как только стемнело, в дом старого чабана пришла такая же седая, как и он, старуха Зейне́п-апте́. Утирая слезы, застывшие от мороза на впалых щеках, говорит:
— Много лет ты, Мустафа́, по этим горам расхаживал. Сколько пар чары́ков истоптал, и не счесть. Все тропиночки знаешь. Во все расщелины заглядывал. Ты такие дороги знаешь, о которых никто не ведает. Сходил бы ты, Мустафа-ага, в лес к партизанам. Дознался бы — живы ли мои сыночки Аме́т и Селяме́т. Век бы за тебя богу молилась.
— Эх, старуха… — отвечает дед. — Если бы мне былую силу, я бы скалы своротил да столкнул на врагов. Разве сидел бы я нынче у очага? Да вот, милая, ноги подвели. Не держат на старости лет. Приходится валяться на миндере[6], греть старые кости да богу за наших молодцов молиться.
Старуха прикрыла рот уголком платка, заговорила почти шепотом — чтобы не подслушал невзначай кто-либо.
— Слыхала я, что голод у партизан. Есть им нечего. А по деревне недобрый разговор ходит. Сказывают, что враги наших овец отбирать будут, чтобы нажраться, да сил набраться, да после этого с нашими джигитами схватиться… Как ты, старый чабан, думаешь, станем ли мы врагов раскармливать, чтобы они потом наших детей одолели?.. Своим-то и сухаря передать не можем… — Зейнеп-апте поднесла к глазам платок, всхлипнула.
— Ты когда слышала, что скот собираются отбирать? — спросил у нее чабан.
— Сегодня. Полицаи немецкого шнапса напились, расхвастались друг перед дружкой: мол, вдоволь наедятся…
— Пусть камни грызут, а не шашлык! — проворчал старик. Позвал внука: — Эй, Абдулла! Принеси-ка с печи мои чарыки!
— Дедушка, вам же нельзя вставать, — говорит ему внук, входя в комнату с чарыками. Лежали бы себе. Я сам за вас все сделаю…
Дед будто не слышит. Обулся. Отворил дверь и спрашивает у старухи:
— Значит, они голодают, говоришь? — и кивком показывает в сторону молчаливых гор, которые обозначились на фоне синего неба черными зубцами.
— Да, уважаемый, да… — закивала старушка и вышла из комнаты вслед за чабаном.
Они исчезли во тьме.
Дед вернулся после полуночи. Абдулла ждал его, ждал, но так и не дождался, уснул. Чабан подошел к лежанке внука, затормошил его:
— Вставай, сынок, дело к тебе. Ну, вставай же… Протри глаза.
А мать Абдуллы в это время миску с похлебкой принесла.
— Зачем ты будишь его, отец, — говорит, — он только что уснул, все тебя дожидался… Садись лучше, поешь, проголодался, поди.
Но Абдулла уже подсел к софре́ — круглому столику на низеньких ножках, устроился рядом с дедом и протирал кулаком глаза. Старик пригласил его мать тоже принять участие в разговоре. Положил руку на плечо внука. Задумался, свел седые брови. Потом вздохнул и говорит:
— Сынок, настало время с тобой, как со взрослым, совет держать. Люди решили поручить тебе важное дело…
— Какое же дело? — встревожилась мать Абдуллы.
— Ты слушай, не перебивай, — говорит ей дед хмуро. — Сейчас узнаешь… Лучше меня, конечно, этого никто не сделал бы. Но, думаю, там, где я с закрытыми глазами пробрался бы, мой внук с открытыми наверняка пройдет. Верно?
— Верно, дедушка, — соглашается Абдулла.
— Я тебя часто брал с собой в горы. Ты помнишь тропки, по которым ходил?
— Да, дедушка, — кивает Абдулла.
— Сегодня перед рассветом люди сгонят в наш двор своих овец и коз. Ты погонишь их к Поющему ущелью. Помнишь это ущелье? Оно считается непроходимым зимой. Там
