Константин Махров - Сердца первое волнение
— Я?
— Вы! Вы откровенничаете с ними о своих любовных делах. Как вы воспитываете детей?
Маргарита Михайловна почувствовала, что бледнеет. Измученная волнениями последних дней, она заплакала. Елена Дмитриевна кинулась к ней.
— Маргарита Михайловна! Ну, что это вы?.. Успокойтесь, успокойтесь… — и к Зондееву: — Ну, зачем вы это? Вечно вы…
— Она ищет дешевого авторитета.
— Нет, нет, это вы зря.
— Вы, Модест Григорьевич, на самом деле, — поддержал ее Захар Фомич, — того… малость перегнули… Оно бы надо помягче как…
— Извиняюсь, — нимало, — быстрыми движениями раздраженного человека застегивая шинель, отвечал Модест Григорьевич. — Вы не понимаете… Я пойду к директору. Я напишу в ГорОНО. Это ж безобразие, чудовищно! Будьте здоровы!
Надев фуражку еще в комнате, он вышел, и чуть было не свалил с ног уборщицу, тетю Феню, которая, услышав, что разговор в учительской принимает такой крутой оборот, перестала мыть пол в коридоре и встала у приоткрытой двери.
Вскоре ушли Захар Фомич и Елена Дмитриевна, они были смущены, глядели себе под ноги.
Тетя Феня вошла в учительскую. Маргарита Михайловна плакала. Долго и безуспешно успокаивала ее сердобольная тетя Феня. Наконец учительница поднялась, взяла портфель и направилась к выходу, говоря:
— He буду… He буду учительницей… He могу, не умею… За что они меня так?..
— Да куда вы, голубушка, Маргарита Михайловна? Куда вы?..
— Куда глаза глядят. Мне все равно. Скажите Владимиру Петровичу… Я не приду… совсем не приду…
У тети Фени упало сердце.
А Владимир Петрович в это время проводил с десятиклассниками беседу.
К моменту прихода завуча настроение в классе было неважное. Все сидели надутые, сердитые. Ну, пришла бы поскорее, отругала бы поосновательнее, да и дело с концом, и все поросло бы травой забвения. Влетит, крепко влетит! — казалось, было написано на челе каждого из них, за исключением разве только Клары Зондеевой да трех-четырех ее подружек.
И эта подавленность ребят злила Клару Зондееву больше всего. Чего они боятся? Сегодня придут в школу родители и скажут свое веское слово. Маргарита Михайловна исправится, никто ей не хочет зла. А что родители придут, Клара знала, в этом уверил ее отец. Она думала, что весть о приходе родителей ребята воспримут с радостью, но этого не случилось. Все были какие-то кислые, злые, — даже Лорианна, которая, между прочим, сказала, глядя на падающий снег:
— Эх, засыпал бы он поскорее всю эту кашу!
Еще была у Клары одна неприятность: после того, что произошло в саду, Надя пересела от нее на другую парту, к окну, в уголок, и с ней, Кларой, не разговаривала, а в глубине души Клара полагала, что Надя, боясь разглашения истории с поцелуем, будет теперь ее побаиваться. Нет, — и похожего ничего нет.
Клара была искренно убеждена, что она все делала верно, — и в отношении всего класса, и в отношении той же Нади. И вот плоды этих забот: кислые физиономии, подавленное настроение. Уход на другую парту, это знак протеста? Ну, что ж, будущее покажет, кто прав, кто виноват.
Надя сидела в своем углу, молчала, хмурилась; то что-то записывала в блокнотик, то читала написанное; на вопросы отвечала резко, даже грубовато; она точно в иголках была вся, — не подступишься.
Сегодня Степан Холмогоров, новый сосед ее, использовавший пустой урок для работы над докладом о языке рассказов Чехова, сказал ей:
— Товарищ редактор, когда еще соберемся работать?
Она выхватила из портфеля тетрадь, листки.
— Вот… возьми все. Я больше не редактор.
— Как так? Почему? — удивился Степан.
— Так. Кому надо, тот пусть и занимается журналом.
— Да что случилось? Ты и на Тольку волчонком смотришь.
— Ничего. Какое вам дело?
С вопросом о работе над журналом обращалась и Клара, только не к Наде, а к Анатолию, подчеркивая тем самым, что она стоит выше личных отношений: вот они поссорились, а она первая заговаривает, поскольку это общественное дело. Черемисин после случая в саду был зол на нее до крайней степени. А к Наде он боялся подойти, считая себя виноватым перед ней.
Словом, образовался клубок сложных, противоречивых отношений.
В душе Клары росло смятение. Но держалась она стойко. Вы многого не понимаете, права я, — говорило ее лицо, — я вижу, вы недовольны мной? Пусть. Я остаюсь при своих взглядах.
Кажется, что-то в этом смысле говорила она Лорианне Грацианской, когда в класс стремительной, твердой походкой вошел Владимир Петрович — вместо ожидаемой Маргариты Михайловны — вошел и, встав за учительский стол, сказал:
— Маргарита Михайловна отказалась идти в ваш класс.
Долгое молчание. Потом Клара сказала невнятно:
— Если она так решила, значит признала, что не права.
— Нет. Она не видит ничего, что ей следовало бы изменить.
— К вам придут родители и скажут — что! — запальчиво сказала Лорианна.
Владимир Петрович сказал, что Маргарите Михайловне очень тяжело, что она хочет уйти из школы совсем; потом заговорил о большом желании ее работать и жить с ними в прочной дружбе; он говорил спокойно, но за этим спокойствием чувствовалась сдерживаемая сила, волнение. Многим было неловко и досадно, потому что все, что он говорил сейчас, так очевидно и так верно. Как они тогда не понимали этого? У них только Степан оказался умнее и смелее всех; Клара назвала его индивидуалистом, а он и бровью не повел.
— Это еще вопрос, кто из нас индивидуалист, — только и ответил он тогда не очень-то учтиво.
Впрочем, за эти дни он глубже ушел в себя, и губы его, губы твердой грубоватой кладки, чаще кривились в иронической мрачноватой улыбке. В эти дни он много работал: готовил доклад о Чехове, вместе с Черемисиным делал модель спутника.
Пока Владимир Петрович говорил, Анчер размышлял, как ему выступить с признанием своей вины и с протестом против тех, кто недоволен Маргаритой Михайловной, выступить так, чтобы Надя сказала о нем, как о Степане: молодец!
— Как же быть? — спросил Владимир Петрович. — Учителя литературы у нас нет.
— А Геннадий Лукич? — спросила Клара.
По классу прокатился смешок, и это было некоторой разрядкой. Все ждали: вот-вот сейчас разразится сокрушительный удар, вот загремят разносные слова. Нет, удар не последовал; может, завуч хитрит? Припасает его напоследок? Ну, что ж, пусть… А сейчас хоть посмеяться… эдакую чепуху сказала Клара!
— Видишь, Кларисса, как относится класс к твоему предложению? — спросил Владимир Петрович.
Был самый подходящий момент для выступления, и Анчер попросил слова.
— Вообще вся эта истерия… непродуманная, — начал он нетвердо и, повернувшись к Кларе, повысил тон. — Это все ты! А зачем? Что тебе плохого сдевава Маргарита Михайловна? «Выступите! Скажите!» — довольно точно скопировал он Клару. — Я вот первый дурак… то есть попался на твою удочку. Вон Грудцева… — он замялся.
— Ну? Что? — спросила его Грудцева. — Вторая дура, да?
— Да, нет, не совсем, то есть… Что вы хохочете? Слушай, Клара. Все у тебя получается как-то… нежизненно. Вот ты и Надю Грудцеву сколько раз до слез доводила…
— Что ты все: «Грудцева да Грудцева!» — синим пламенем запылали глаза Нади. — Я сама о себе скажу…
«Эх! — садясь, сокрушенно подумал Анатолий, — вот и получил молодца!».
— Вот это высказался! Насчет Клары — это в точку! — послышались голоса.
— Неправильно! Неправильно! — выскочила Лорианна. — Что вы все на Клару? Будто она одна виновата.
— Почему — одна? Вон виновники… сами называются.
— Тише, — поднял руку Владимир Петрович. — Так как быть?
Класс долго молчал. Кто-то, наконец, предложил:
— Послать надо… сходить… с извинением…
— Банально. Что-нибудь другое…
— А что другое? Ну, что? Что?
Никто не нашел, что может быть другое. Так и остановились на отправке делегации.
Выбрали пять человек, в том числе Черемисина и Грудцеву.
— Я извинюсь, — сказала Надя, — и еще скажу… кое-что.
Клара вздрогнула, как от испуга.
— О чем? О ком? — закричали вокруг. — Скажи всем.
— Не обязательно! — метнула косами Надя. Испуг Клары не ускользнул от ее глаз, и в душе у нее что-то сжалось. Нет, нехорошо, нельзя говорить о том; это значит — поставить Клару в неловкое положение.
— Не обязательно, — повторила она. — Я, быть может… и не скажу.
В учительской Маргариты Михайловны не оказалось. Тетя Феня сказала ребятам:
— Ушла она, оделась и ушла. Ох, как она плакала! Этот — бородатый-то, как его?.. Да твоя мама, Наденька, да твой папаша, Толюшка… Ох, как они говорили с ней!
— Мама… была здесь? — предчувствуя недоброе, сказала Надя.
— И мой… батька? — переспросил Анатолий.
— Были, были. «Мы, — говорит этот бородач-то, — мы в ГорОНО подадим на вас». Ну, когда они ушли — и она ушла. «И больше, говорит, не приду. Мне, говорит, теперь хоть петлю на себя накидывать», — слегка приврала тетя Феня.
