Константин Махров - Сердца первое волнение
— Давай, Надя, чтобы никто не знал…
— Это зачем?
Надя вскинула на него полные недоумения глаза, и дужки бровей ее высоко поднялись.
— Прятаться? Не хочу и не буду!
Она гордо закинула голову, сорвала с тополя серые запыленные листья, скомкала, бросила их.
— Эх, ты… рыцарь… на час! А я думала — ты… Прощай!
У нее брызнули слезы; вдруг она вспомнила то, что хотела сказать.
— Ты, Кларисса, сказала Маргарите про то? Ты?
Клара опустила голову, Надя повернулась — и пошла.
— Вернись… Надя, вернись! — крикнул Анатолий, но она не вернулась.
Он был противен самому себе. Он никак, ничем не защитил от Клары девушку, которая так дорога для него. Растерялся, размяк — позор!
В синей вышине неба те два облачка побыли минуту — другую вместе и, разойдясь, поплыли дальше. Тени сгустились, смешались, и музыка стихла, и было неприятно — тихо.
— Ну, что, довольна ты? — хриплым голосом спросил он у Клары, чувствуя, как гневно багровеют его щеки.
— Да, я полагаю, что теперь ока образумится, — ответила Клара. — Я… поставлю вопрос о ваших отношениях на комитете.
— Иди, ставь, черт с тобой!
Анатолий резко повернулся и скрылся в кустах, утонувших в синем сумраке. Клара стояла, покусывая пальцы.
— Грубиян! Погоди, — мысленно говорила она ему. — Мы еще поговорим… Да, поговорим…
У нее у самой в душе кипели слезы.
Наступление началось
Прошли праздничные дни. Отзвучали приветственные речи и приказы, по которым многие ученики получили благодарность за отличные успехи, в том числе — Клара Зондеева и Степан Холмогоров. Отшумели, отзвенели веселые балы и вечера, пронеслись вихри танцев, осыпаемые дождем конфетти. Снова уроки, домашние задания, шелест переворачиваемых страниц, гудение станков и перестук молотков в мастерских, отметки, волнения.
Середина дня, школа гудит от напряжения, во всех классах идут уроки, а в десятом классе — тишина… Что такое?
Там нет учителя. Не идет он, то есть она, никак не идет на урок. Ее ждут, а она — в учительской, стоит у окна, смотрит на улицу и комкает мокрый от слез платок. На улице мягкий, бессолнечный день, падает и падает снег, — первый снег, все засыпает белым легким пухом. Ах, если бы мог он засыпать боль, что горит в сердце! В сотый раз говорит она завучу:
— Не могу… Не пойду… Я им не нужна…
Владимир Петрович, тридцатилетний, отлично сложенный человек, с крупными энергичными чертами лица, в сотый раз отвечает ей:
— Надо идти. Поймите, мы — воспитатели, мы должны быть выше их колких и глупых реплик. Делать свое — и не отступать. И это будет лучший, убедительнейший ответ на все их наскоки.
— Нет, и не просите… Я не пойду, Владимир Петрович.
— Что ж, — говорит Владимир Петрович, — в таком случае я пойду к ним.
Он уходит, а учительница раскрывает конспект урока, который ей надо провести в девятом классе.
С лица ее не сошли еще следы тяжких волнений, как в комнату вошли три человека: дама в зимнем пальто с меховым воротником, с лицом, живо напоминающим Надю Грудцеву; мужчина — красавец-бородач, в форменной шинели с синими кантами, прямой, статный; за ним — невысокий, довольно полный человек с лысеющей головой, похожий на Тараса Шевченко. Гости спросили директора, завуча, а когда услышали, что ни того, ни другого нет, импозантный бородач спросил:
— А с кем мы имеем честь?
— Учительница. Маргарита Михайловна… А вы?
— Зондеев, Модест Григорьевич, — представился он. — А это — товарищ Грудцева… товарищ Черемисин…
— Очень приятно, — сказала учительница, подумав, что разговор будет неприятный. — Пожалуйста, садитесь.
Модест Григорьевич начал прямо, как говорится, с места в карьер. До них, родителей, дошло, что дело с успеваемостью по литературе в 10-м классе обстоит неважно; чуть ли не половина учащихся, оказывается, не умеет писать сочинения и имеет четвертные двойки, тогда как у прежнего учителя, Геннадия Лукича, все учились на 4 и 5. Не соблаговолит ли она объяснить, в чем тут дело? Он говорил четко, круглыми фразами и, кажется, сам был доволен их отработанной, обтекаемой формой и приятным звучанием собственного, сочного голоса, как бы стелющегося по земле. Захар Фомич то поддакивал, то смущенно поглаживал усы. Елена Дмитриевна Грудцева беспокойно поглядывала то на учительницу, то на Модеста Григорьевича, за которого она — так казалось — как будто конфузилась; она порывалась что-то сказать и далее начала было говорить, что они, собственно, особых претензий к учительнице не имеют, они просят сказать, не могут ли они чем-нибудь… Но Модест Григорьевич сделал широкий, как бы что-то приминающий жести договорить ей не дал, а продолжал сам:
— Таким образом, уважаемая Маргарита Михайловна, мы весьма встревожены. Надо полагать, здесь имеет место ваша недоработка.
У Маргариты Михайловны сжалось сердце.
— Очевидно, это связано с тем, — чеканил слова Зондеев, — что вы не всегда занимаетесь с учащимися тем, чем бы следовало. То у вас какой-то журнал, то водите своих воспитанников на концерты…
— Но, чем это плохо? Это надо, — робко возразила Маргарита Михайловна. — И… Мы же и стилистикой занимаемся.
— Да; но, видимо, ею вы занимаетесь мало.
— Почему? Не так уж мало. Ведь у них же стилистика запущена. При Геннадии Лукиче они очень мало писали сочинений.
— Невероятно! — развел руками Модест Григорьевич. — Мы знаем Геннадия Лукича как хорошего учителя. Кларисса говорила…
— Вот посмотрите, — Маргарита Михайловна достала из шкафа кипу тетрадей. Вот сочинения девятиклассников. Три сочинения за весь год. В каждой работе пропущено по несколько ошибок; вот сочинение вашей дочери, оценено «4», а надо — «2». Это называется… проверил! — Голос Маргариты Михайловны приобрел наступательные интонации.
Елена Дмитриевна в знак согласия с ней закивала головой:
— Ну, как же это он так?
Модест Григорьевич недовольно поглядел на нее.
— Учащиеся говорили, что Геннадий Лукич исключительно интересно рассказывает о писателях, подробно излагает содержание произведений, так что и читать не нужно. Говорили, что он — мастер — чтец; я сам однажды слышал, как он читает, — заходил в школу, дверь в класс была приоткрыта. Он заканчивал чтение романа Тургенева «Отцы и дети». Уж подлинно — артист!
— Да… Слыхала и я, — сказала Маргарита Михайловна. — Читал он много и… почти ничего не объяснял, а когда объяснял — никто не слушал: шум, смех…
— Позвольте не поверить, — расстегивая шинель, как будто ему становилось жарко, сказал Модест Григорьевич. — Геннадия Лукича весьма уважали. Правда, Клара говорила, что на уроках у него бывало иногда шумно. Но в общем — учились на пятерки.
— «В общем»… — горько улыбнулась Маргарита Михайловна. — А мне завуч говорил, — он присутствовал у него на уроке, — что ученики его — никто! — не сумели дать характеристики Базарова; в другой раз они ничего не могли сказать о художественных особенностях поэмы Некрасова, в том числе и лучшая ученица — Клара Зондеева.
— Что вам далась Клара! — неожиданно резко сказал, точнее, выкрикнул Модест Григорьевич. — Вы просто черните ее, вы — завидуете.
Маргарита Михайловна вздрогнула.
— Как вы можете говорить такое?
— А почему бы и нет? Об этом Клара ничего не говорила.
— «Клара»! А что значит в данном случае Клара? — возмущаясь, но все еще сдерживая себя, спросила учительница. — И как вы, приверженец старых правил хорошего тона, могли говорить с ней, ученицей, о таких вещах? Странно. И вы не подумали, что она могла вам и не сказать всего?
— Как так?
— Да так… Такой добрый, хороший учитель, у него так легко учиться на пятерки…
— Что вы хотите сказать? — вскинулся Модест Григорьевич, и борода его заходила по груди. — Это… безобразие! Подозревать мою дочь… черт знает в чем!
— Я не о вашей дочери, а вообще. Сами ребята признавались, что пользовались этой слабостью учителя.
— Нет, вы извините, — не слушал ее Зондеев. — Моя дочь — честная, прямая натура, воспитанная девушка. Вы не любите ее, придираетесь, ставите тройки. Мы, уважаемая, пришли не просить вас, а потребовать от директора, чтобы он заставил вас улучшить работу.
— Да нет же, Модест Григорьевич, вы как-то не так… — поднял голову Захар Фомич. — Мы не так договорились…
— Да, да, — заговорила и Елена Дмитриевна, — вы правы, Захар Фомич. Ведь мы же хотели только спросить у Маргариты Михайловны, как быть-то, как помочь детям?
— Простите, — приминающим жестом прервал ее Модест Григорьевич, — но я считаю, что речь должна идти… В моем распоряжении есть факты, говорящие о незрелости и неподготовленности учительницы; да! — Это то, что вы со своими воспитанниками недопустимо близки. Вы способствуете их интимным связям.
