Серафима Власова - Клады Хрусталь-горы
— Тебе ли, Маланья, с такой красотой в земле рыться? Тебе в золоте только ходить, во дворцах богатых жить! — сказал ей он, низко в пояс кланяясь.
— Не ты первый про это мне говоришь, не ты первый золото сулишь, — ответила ему девка. — Только не надо мне этих богатств, я и без них проживу, а вот без родной земли, без этих гор и лесов зачахну я!
Удивился Время-богатырь, но не отступился. Отстегнул с пояса саблю, самоцветами украшенную, и Маланье ее в руки подал.
— Погляди в рукоять моей сабли. Видишь, в ней камешек горит?
Взяла Маланья в руки саблю, поглядела на редкий изумруд и сказала:
— Вижу!
— Да ты пуще посмотри, может, что и увидишь в камне! — настаивал богатырь.
Пригляделась Маланья в камень, а он заиграл, запереливался, чисто живой, в ее ладони. Далекие страны увидала в нем, белокаменные дворцы, моря и океаны.
Долго любовалась Маланья изумрудом. Весело смеялась над игрушкой и над тем, как знатные вельможи в собольих шубах, шапках с перьями кланялись ей из камня… Но вдруг бархатные брови в одно крыло слились у нее, на глаза печаль легла.
— А кто этот чудесный камень гранил, чьи руки такую красоту земли открыли? — у богатыря Маланья спросила. Вспомнились ей люди, что день и ночь в своих землянках при лучине камни такие гранили.
— Зачем тебе, Маланья, знать про это. Будешь и ты носить такие камни. А хочешь, подарю тебе я ключ от кладовки, где самоцветы горами лежат.
Покачала головой Маланья и богатырю обратно саблю отдала.
— Пойми, богатырь, меня. Мои еще деды говорили: «Дым родной избы светлей чужого огонька». И отвернувшись от богатыря, Маланья бровью повела.
Удивился Время-богатырь, но не отступился.
— Ты так же прекрасна, как и бабка твоя была! — сказал ей Время-богатырь. — Откуда же берется ваша красота?
— Откуда наша красота, говоришь, берется! — улыбнулась в ответ ему Маланья. — Когда пьешь воду из родника, ты думаешь, откуда он берет начало? Так вот пойдем. Покажу тебе я этот родник!
И они пошли. Долго, долго они по шахтам, рудникам и дудкам бродили. Видели, как трудились люди, как руду и самоцветы добывали, как работали в лесу.
— Кто ж они? — спросил Маланью богатырь.
— Это мой народ. У нас с ним один отец. Трудом его зовут. А теперь пойдем — поглядишь на мать.
И опять они пошли. Поднялись на середину самого хребта, на вершину высокую, что с незапамятных времен Юрмой зовется. Зашли.
Поклонились речушкам, горам и долинам, поклонились солнцу, ветрам, заре, спустившейся на землю, и людям, что копались в земле. Полюбовались дальними кострами по берегам озер и рек, лесами — зелеными, как море, и воскликнул Время-богатырь:
— Ежели бы ты и не сказала, кто твоя мать, все равно бы я догадался. Ее зовут жизнь.
— Верно, богатырь, ты угадал. Жизнь — наша мать. Теперь ты понял, где родник красоты человечьей?
Ничего не ответил богатырь. Только снова, как и прежде, с пояса он меч отцепил и Маланье в руки его отдал.
— Проспорил я, Маланья, а потому остаюсь с тобой. Я буду работать с вами!
И остался навсегда…
ПУШОК И ДУШОК
Я еще в бабки играл да змейки пускал, когда сказку эту про Пушка да Душка слыхал. Теперь мне годов под сто, а деду, который сказку сказывал, за сто. Вот и посчитай, когда это было.
В те поры старшим щегерем был у нас Епифан, а по прозвищу Лихоманка. Уж до того он с виду страшный был — все его боялись. Ростом оглобля, спина крючком, ноги кривые, оттого что много на коне гонял. С лица рябой и с козлиной бородкой. А уж злющий был. Сам про себя говорил, когда добрый стих находил: «В Христов день до обеда отходчив я».
Привяжется, бывало, к рабочим: «Это не так, это не эдак». Часами стоит возле человека. А уж говорить начнет — слюной забрызжет. По всей морде красные пятна пойдут. Сам трясется. Оттого и прозвали его Лихоманкой-трясучкой.
До страсти не любил Епифан козлов, а они у нас в заводе табуном ходили. Оттого он их не любил, что сам на козла походил. Был среди козлиного племени в заводе один такой козел, что люди сказку про него сложили да складно так ее говорили. Знать-то, мне и не рассказать, как дед. Но попытаюсь.
С виду этот козел был, как все остальные: весь в репье, кудели, лохматый, а уж душной — сил не было близко стоять возле него, с души воротило.
Пришел один раз Епифан на конный двор, а козлов на дворе больше коней оказалось. Только стал было щегерь во двор заходить — козел ему навстречу. Прошли друг возле друга они. Своротил нос Епифан и кричит конюхам, что есть духу:
— Язви вас, окаянные. Чего вы тут такую душину развели? Не ровен час, задохнуться можно.
А старший конюх Андрей Феофанов — ехидный был такой мужичонка — Епифану в ответ, не сходя с места:
— Што вы, Епифан Наркисыч. Это душок, а не душина. От ласки, зверка, значит. Пользительно для коней.
— Ну и душок. Провалились бы вы вместе с этим душком, — проворчал Епифан и пошел дальше.
С той поры и прозвали козла Душок, ради потехи над Епифаном. А козел был хитрущий, одним словом, из всех козлов козел. Придет к кому-нибудь ко двору, просунет голову в калитку и давай трясти бородой. Люди в насмешку козлу:
— Проходите, Душок Наркисыч. Милости просим.
Хохочут. А он пуще того старается, всяко изгибается. Ровно понимает, что про него говорят.
Один раз в субботу пошел Епифан в церковь ко всенощной, нарядился, как под венец: сапоги лаком блестят, волосы и борода лампадным маслом светятся. А всенощная-то уж началась. Опоздал Епифан: видать, долго прихорашивался. А тут еще у церковных ворот задержался: увидал кто-то его. Пока смотрел в сторону да картуз снимал, Душок из Базаренки как выскочит!
А за козлом здоровущий кобель бежал. Козел туда и сюда от собаки. Некуда податься, кроме как в ворота, а в воротах Епифан стоял, с лица пот вытирал. Не видать ему сзади, что делается. Тогда Душок решил между Епифановых ног проскочить — они ведь кривые были у него.
Шмыгнул козел и застрял в ногах Епифана. От кобеля рванулся он да Епифана поднял на себя, а тот как заорет.
От испуга обезумели и такой рев подняли все трое — Епифан, козел и кобель, что всенощную остановили.
Выскочили люди во двор и удивились — скачет по ограде козел, на козле Епифан болтается, а сзади за лытки кобель козла хватает. Озверел Душок, сбросил с себя Епифана, кинулся на пса. Кое-как разогнали. Ну какое после такого представления моление? Так все и разошлись, а уж смеялись над Лихоманкой люди — с год поминали. Другой бы на его месте со стыда ушел с завода, а Лихоманке — и горя мало. Только злей стал да трястись больше начал.
Жил на конном дворе недоумок Пушок — Ваня. Были у парня волосы белые, мягкие, словно пух, вот и прозвали Ивана Пушком, за волосы-то.
С малолетства он недоумком был. На его глазах отца с матерью в пожарке плетями до смерти засекли. Оттого парнишка тронулся умом — не вовсе дураком стал, а так, видать, жердочки в чердаке не хватало.
Рос Иван на миру, как говорят. Кто сироте одежонку старую даст, кто покормит. Как подрос Пушок, стал по людям ходить — кому дрова переколет, кому воды принесет. В страду траву накосит. С ребятами сидел, домовничал. Охотно люди брали Пушка — честный парень, ребят любил, с ними все больше возился. Так и жил Иван. Как лето придет — пойдут Душок и Пушок в лес, как дружки. Иван ягоды рвал, а козел свежей травой лакомился.
После церковного приключения Епифан строго всем наказал не пускать по заводу козлов, а с конного вовсе всех козлов выгнать. Дело было осенью, как говорят, земля скучать начала, снега просила.
Выгнали Душка вместе с другими козлами с конного. Вместе с ним ушел и Пушок. Один не остался. Бродяжили день-другой. Ночевали в бане холодной. Загорюнился Иван. Хоть и недоумок был, а понимал, что холодно, не то, что у коней в конюшне. На третий день пал такой снег — никто и не ждал. Совсем окоченел Иван. Жмется к козлу в огороде, а сам плачет, плачет.
Вдруг козел стал Ивана теребить, за штанину тянуть. Мотает головой, а сам парня тянет куда-то: иди, мол, за мной. Заругался Иван: «И без тебя тошно». А козел никак не отстает, тянет и только. Ровно зовет куда-то. Пошел Иван за козлом, а тот сразу в лес подался, Иван за ним. Дошел Пушок за козлом до своротка на Полевской тракт, свернул козел в сторонку, еще прошел и у старой-престарой шахты остановился. Сроду бы ее не нашел. Кругом болото, пеньки, молодой пихтач и две старых, трухлявых березы. Толкнул рогами Ивана козел: в шахту лезь, мол.
Полез Иван в шахту, а там вода. Идет по шахте, козел сзади будто его подгоняет. Прошел шагов десять, остановился. Поглядел, в потемках ничего не видать. Провел рукой — ничего кругом нет, только в воде под ногой что-то заболталось. Толкнул он еще раз ногой, нагнулся, пошарил рукой, вроде как чугунок обозначился. Поднял из воды чугунок Иван и пошел обратно, Душок за ним. Вышел из шахты на свет Пушок, глянул в чугунок, в нем самородки одни золотые лежат.
