Юзеф Принцев - Скачу за радугой
На пороге комнаты появилась Ползикова. С интересом послушала Шурика, потом сказала:
— Вы чего раскричались?
— Репетируем! — не глядя на нее, ответила Оля.
— Убить его мало! — бушевал в чулане Шурик.
— Кого убить? — вытянула шею Ползикова.
— Говорят тебе, репетируем, — буркнул Пахомчик.
— А кто там?
— Шурик.
— А-а! — разочарованно протянула Ползикова и пошла к чулану.
— Сюда нельзя, — преградила ей путь Оля.
— Это еще почему?
— Нельзя, и все.
— Ну, знаешь, Травина! — Ползикова затеребила конец своей косички. — Ты уж совсем... Мне дневники отрядные нужно взять. Людмила Петровна велела. Ясно тебе?
— Ясно, — спокойно сказала Оля. — Завтра возьмешь.
— Издеваешься, да? — Губы у Ползиковой задрожали. — Думаешь, я не понимаю? Дура, да? Ябеда? Это потому что про Орешкина сказала? А я боялась! Ты не боишься, а я боюсь. Вот боюсь, и все! Я с вами хотела, а вы меня как... как прокаженную какую-то...
Ползикова всхлипнула и выбежала из комнаты.
— Сейчас Людмилу приведет, — мрачно сказал Пахомчик.
— Вы посидите, я сейчас... — направился к выходу Тяпа и остановился, увидев вошедшего Вениамина.
— Как дела? — спросил у него Вениамин.
— Порядок, — уныло сообщил Тяпа.
— Ты куда собрался?
— Да я так... — замялся Тяпа. — Прогуляться.
— Орешкин не приходил? — оглядел комнату Вениамин.
— Нет, — мотнул головой Конь. — Он вообще... — И осекся под взглядом Оли.
— Нина! — послышался за окном голос Людмилы. — Ползикова!
На пороге пионерской появилась Людмила.
— Здравствуйте, — сказала она. — Это что за сборище?
— План работы составляем, — ответил Вениамин.
— А почему они в таком виде? — придирчиво осмотрела собравшихся Людмила. — Пахомов, что у тебя с рукой?
— Удочку строгал... — отозвался Пахомчик. — Порезал.
— Мачерет, ты тоже удочку строгал?
— Ага, — кивнул Игорь. — То есть нет... Я эту... лапту...
— Грязные все, в опилках... — поморщилась Людмила — Коновалов, почему у тебя дыра на брюках?
— Об гвоздь я... — застеснялся Конь.
— О какой гвоздь?
— Ну... выпрямляли когда... — попытался честно объяснить Конь. — Сел я на гвоздь...
— Смотреть надо, на что садишься! — посоветовала Людмила. — Ползиковой тут не было? Послала ее за отрядными дневниками, а она как сквозь землю провалилась.
Ребята переглянулись, а Людмила направилась к чуланчику.
— Ой, не надо туда! — вырвалось у Оли.
— Ты, кажется, что-то сказала, Травина? — остановилась Людмила.
— Там Шурик карточки печатает, — сказала Оля.
— Какие карточки?
— Для фотогазеты, — вмешался Вениамин. — Дружина на прополке.
— Молодцы! — похвалила Людмила и постучала в дверь чуланчика. — Озеров, открой!
Дверь открылась, и на пороге появился Шурик, держа в обеих руках лист картона с мокрыми еще фотографиями. Он бережно пронес его на середину комнаты и положил на стол.
— Вот! — торжественно указал он на фотографии. Все молчали, стараясь не глядеть на Людмилу.
Она подошла к столу, долго рассматривала фотографии, потом обернулась к Вениамину:
— Что это за люди? Вот этот... С бородой, например... Или этот... С усами... Что это такое, я спрашиваю?
— Ой, Людмила Петровна! — охнул Шурик. — Я не ту пленку напечатал. Это мой дядя... Это брат. Старший. А это еще один дядя. Двоюродный!
Конь от удовольствия затопал ногами. Людмила обернулась к нему:
— Выйди отсюда, Коновалов! Не умеешь себя вести! И вы тоже идите. Все!
Ребята, с трудом сдерживая смех, бросились к двери.
Людмила пожала плечами и опять принялась разглядывать фотографии. Потом спросила у Вениамина:
— Слушай... Это правда его родные?
— Родные, Люся, — очень серьезно сказал Вениамин. — Самые близкие!
X
Танцы кончились. Об этом поселок известили собаки. Из-под всех подворотен лаяли они на расходившихся из клуба людей.
Потом зачихали и затрещали моторки — выехали на ночную ловлю рыбаки. Был обычный субботний вечер. Над лесом медленно плыла луна. По дороге, держась обочины, разгуливали парочки. Звучал в темноте транзисторный» приемник. Светился одинокий фонарь на перекрестке. Асфальт под ним был серый, а деревья и кусты вокруг черные.
Вениамин и Людмила свернули с асфальта на шоссейку; сразу стало темней, и Вениамин включил фонарик.
Людмила сбросила туфли и, держа их в руках, шла сбоку дороги, по траве. Она притоптывала босыми ногами и тихо смеялась.
— Ты что? — направил на нее фонарик Вениамин.
— Трава... — зажмурилась от света Людмила. — Пальцам щекотно!
— Слушай, Люсь... — помолчав, сказал Вениамин. — Ты, оказывается, веселая. И танцуешь здорово! А в лагере совсем другая. Почему?
— Чудак! — опять засмеялась Людмила. — Там ведь не танцы. Работа!
Она, пританцовывая, запела модную песенку.
— А у тебя правда хороший голос! — заметил Вениамин.
— Был! — отмахнулась Людмила и запела еще громче. Потом замолчала и, чуть слышно вздохнув, сказала: — Ты бы слышал, как я раньше пела! Мне в консерваторию советовали поступать.
— А ты что же?
— Я-то?.. — не сразу ответила Людмила. — А я работать пошла. И на вечерний, в педагогический.
— Почему?
— Потому.
Больше она не пела, и так, молча, они дошли до лагеря.
У ворот Людмила надела туфли, сразу стала выше ростом, походка у нее изменилась. Они прошли по главной аллее мимо щитов с пионерскими девизами и остановились у тропинки, ведущей к дачам вожатых.
— Надо бы палаты обойти, — сказала Людмила.
— Да спят все! — махнул рукой Вениамин.
— Вообще-то тихо, — прислушалась Людмила. — Но мало ли...
— Я проверю.
— Честно?
— Честное пионерское!
— Ладно! — засмеялась Людмила. — До завтра!
* * *Тяпа объелся. Как сытый удав, лежал он на койке и переваривал три порции макарон с сыром и ватрушки с творогом. Чай был не в счет. Заснуть после такого ужина было невозможно, и Тяпа объявил о своем решении сегодня же ночью унести с хоздвора доски.
— Сейчас двинем! — отдуваясь, распорядился Тяпа. Ребята согласно промолчали. Только Генка сказал:
— А как же дядя Кеша?
— Сторож, что ли? — отозвался Тяпа. — Дрыхнет без задних ног!
— А если проснется? — спросил Шурик.
— Чего ему просыпаться? — пренебрежительно скосил на него глаза Тяпа. — Ночь на дворе!
— Так ведь он ночной сторож! — заметил Шурик.
— Серый ты, Шурик... Как тундра! — лениво отозвался Тяпа. — Думаешь, почему он ночной называется? По ночам спит. На улице. А если днем, в помещении, то дневной!
— Ну, а вдруг? — заупрямился Шурик.
— Вдруг да кабы! — отмахнулся Тяпа. — Пока он в тулупе своем разберется, мы уже на коечках храпеть будем.
Никто больше возражать Тяпе не стал, и все замолчали.
Генка не выдержал:
— На него же подумают!
— Отбрешется! — зевнул Тяпа.
— А если его за это под суд? — сжал кулаки Генка.
— Под суд! — хмыкнул Тяпа. — Доказать еще надо!
Генка отвернулся к стене и замолчал.
— Ты только не вздумай шум поднимать! — пригрозил Тяпа. — Накроемся, с тебя спросим. Слышишь?
Генка ничего не ответил. Он лежал и думал о том, что если нарушит клятву, то предаст ребят и задуманное ими дело, если же промолчит, то никогда больше не сидеть ему в сарайчике у дяди Кеши, не вдыхать запах смолистой стружки и разогретого столярного клея, не видеть дяди Кешиных сильных и бережных рук, и пусть он не тот плотник, что ставил деревянные обелиски на неизвестных могилах, все равно, предавая дядю Кешу, он предаст и того, неизвестного ему старика.
Генка вскочил с койки и направился к двери.
— Куда? — встревожился Тяпа. — Держи его, пацаны!..
...Преследователи выскочили из дома сразу вслед за ним и кружили вокруг, зная, что убежать далеко он не мог. В их глазах он уже был предателем, но думал сейчас не об этом, а о том, как выбраться из ловушки и совершить задуманное.
Он сделал неосторожное движение, хрустнула под ногой сухая ветка, темные фигуры бросились к дереву, он прыгнул в сторону и упал, споткнувшись о чью-то подставленную ногу. Луч фонарика ослепил его...
— Руки ему за спину! — скомандовал Тяпа и погасил фонарик.
Конь шагнул к лежащему на земле Генке, но перед ним встал Пахомчик.
— Ну, ты... — угрожающе сказал он.
Конь попятился. Пахомчик помог Генке подняться и обернулся к Тяпе.
— За что ему руки ломать?
— Продать хотел! — запыхтел Тяпа.
— Много ты знаешь! — буркнул Пахомчик. — Он с нами пойдет.
Откуда-то из темноты вынырнул Шурик и встал рядом с Генкой. Так они и пошли: в середине — Генка, с боков — Пахомчик и Шурик. То ли сторожат, то ли оберегают — понимай как хочешь! Генка догадывался, что Пахомчик вступился за него, чтобы дать ему последнюю возможность оправдаться перед ребятами. Предательства ему не простили бы.
