Юзеф Принцев - Скачу за радугой
— Хорошо, — покорно согласился Вениамин. — Не будем.
— Я пойду, Людмила Петровна... — сказала докторша и застучала полуботинками по мощенной кирпичом дорожке.
— Орешкина видел? — помолчав, спросила Людмила.
— А что? — насторожился Вениамин.
— Идем сейчас с Викторией Степановной, а он у изолятора в лесочке сидит. На пеньке. Сгорбленный такой... Как старичок. «Заболел?» — спрашиваю. А он как зыркнет на меня. «Спасибо, — говорит, — нет!» — Людмила вздохнула и задумчиво добавила: — Нераскрытый он для меня мальчик. И проявления у него нездоровые. Правда, они поссорились, но все-таки...
— Ты что, Люся! Опомнись! — досадливо поморщился Вениамин. — Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— А разговариваешь, как нафталином пересыпанная!
— Спасибо! — отвернулась от него Людмила.
— Да брось ты сердиться, — тронул ее за плечо Вениамин. — Я же правду говорю.
— Ты не педагог.
— Это я уже слышал!
Они постояли молча. Потом Людмила, не оборачиваясь, спросила:
— На танцы пойдем?
— А где танцы?
— В поселке.
— Ладно, — кивнул Вениамин и прыснул.
— Ты что?! — обиженно вскинула голову Людмила.
Вениамин молча показал ей на шедшую по дорожке Ползикову. Она сгибалась под тяжестью двух ржавых спинок от кроватей.
— Здравствуйте, Людмила Петровна! — радостно крикнула Ползикова. — Куда тащить?
— Что это? — удивилась Людмила.
— Лом металлический! — Ползикова с грохотом свалила к ногам Людмилы свою ношу.
— А кто тебе велел лом собирать?
— Мальчишки сказали. Из нашего отряда. Премию, говорили, будут давать!
— Ваше мероприятие? — обернулась Людмила к Вениамину.
— Да как тебе сказать... — замялся тот. — В общем, наше.
— Согласовывать надо, — недовольно заметила Людмила.
— Куда складывать? — вытирая пот со лба, спросила Ползикова.
— Неси пока на хоздвор, — распорядился Вениамин. — Потом разберемся!
— Да я там и взяла! — заморгала ресницами Ползикова.
— Неси обратно! — нетерпеливо приказала Людмила.
— Ладно... — вздохнула Ползикова. — Я бирочку со своей фамилией повешу. Можно?
— Вешай, — разрешил Вениамин и отвернулся. Ползикова потащилась обратно, а Людмила, заглянув Вениамину в лицо, спросила:
— Ты что смеешься?
— Кто? Я?! — удивился Вениамин.
— Легкомысленный все-таки ты человек! — пожала плечами Людмила.
— Это точно! — ответил Вениамин и ушел, помахивая топориком.
Генка сидел на пеньке и разглядывал желтое пятнышко в густой зелени веток. Встал, подошел поближе. Это был совсем уже пожелтевший березовый листок.
«Осень скоро»... — подумал Генка.
Он сорвал листок и растер его между пальцами. Листочек упруго сворачивался и не хотел рассыпаться.
«Крепкий еще!» — отчего-то обрадовался Генка.
Потом за его спиной будто застучал здоровенный дятел. Генка обернулся и увидел Вениамина, который шел к нему, постукивая обушком топора по стволам березок.
Генка хотел уйти, но передумал и с независимым видом опять уселся на пенек.
— Привет! — сказал Вениамин.
— Здорово... — ответил Генка.
Вениамин присел на траву.
— Вот... Топориком разжился.
— Вижу...
— Надо бы еще пару рубанков достать.
— Ладно, — безучастно кивнул Генка.
Вениамин вопросительно посмотрел на него.
— Слушай, Ген... Только честно. Что с тобой?
— Все нормально.
— Я ведь вижу.
— Я дело делаю?
— Делаешь.
— Ну и нечего меня рентгеном просвечивать!
Оба замолчали. Потом Генка усмехнулся и сказал:
— Не бойся. Штучек больше не будет.
— Каких штучек?
— Паруса алые, марсиане и вообще... Больных нет!
— Тяпа так говорит? — нахмурился Вениамин.
— Не все равно кто? — поднялся Генка.
— Подожди!
— Да ладно! Чего там! — оборвал его Генка и ушел.
Вениамин сидел, обхватив худые колени руками, смотрел вслед Генке и насвистывал какой-то невеселый мотив.
Генка прошелся по лагерю, постоял под окном пионерской комнаты, послушал, как Оля переругивается с Тяпой из-за каких-то гвоздей, и направился на хоздвор, к дяде Кеше. Тот был в лагере за ночного сторожа, колол дрова, разгружал мешки с продуктами, чинил крыши и заборы.
Вот и сейчас он стоял над верстачком в сарайчике и стругал длинную доску, напевая себе под нос.
В сарайчике пахло стружкой, табаком, разогретым столярным клеем.
— Пришел? — обернулся к Генке дядя Кеша. — Погоди маленько, я сейчас...
Генка присел на березовый чурбачок и засмотрелся на стружки, кудрявой лентой ползущие из-под рубанка.
Впервые Генка заглянул сюда случайно и долго стоял в дверях, завороженный легкостью, с которой дядя Кеша орудовал остро отточенным топором. Еще тогда ему показалось, что дядя Кеша и есть тот самый старик, про которого рассказывал Поливанов. Уж очень похожи у них были руки! Корявые, с распухшими суставами пальцев, которыми, казалось, и пошевелить-то было трудно, руки эти вдруг молодели, как только брались за инструмент.
Генка никогда и никому не сказал бы про свою догадку, да он и сам сомневался в этом, но каждый раз, когда под руками дяди Кеши длинно шелестела стружка или звенел о бревно топор, Генке казалось, что это он, дядя Кеша, ходил по лесам и дорогам, ставил деревянные обелиски со звездой на забытых могилах, а живет сейчас у них в лагере так, для передышки, чтобы снова пуститься в свой горький и гордый путь.
«Ходил, ходил и задержался в этих местах! — думал Генка. — Может ведь быть такое?»
Он осторожно выспрашивал у дяди Кеши про его житье-бытье и был разочарован, узнав, что живет дядя Кеша в одном с ним городе, чуть ли не на соседней улице, а на лето приезжает сюда подработать к пенсии и пожить на свежем воздухе. Сыновей у него никогда не было, а выросли две дочки, которые повыходили замуж и уехали одна на Север, а другая, наоборот, куда-то в Среднюю Азию.
Ничего у дяди Кеши с тем стариком не сходилось, но Генка для себя твердо знал, что они все равно как братья-близнецы. Двойняшки. Только у одного были сыновья, а у этого дочки.
Генка еще тогда, в первый свой приход, решил попросить у дяди Кеши, чтобы тот поучил его плотницкому делу. Пусть Тяпа не задается! Но просить ему ни о чем не пришлось, и на второй или третий день дядя Кеша сам показал ему, как надо держать рубанок. Теперь, когда Генка приходил, дядя Кеша вынимал из кучи в углу какую-нибудь бросовую доску и уступал свое место у верстака Генке.
Генка широко и плавно вел рубанок, вилась стружка, кольцами ложилась на пол, дядя Кеша покуривал, сидя на березовом чурбачке, и Генке казалось, что он тоже становится седым, неторопливым в движениях, знающим себе цену умельцем. Но рубанок вдруг застревал, рвал древесину, дядя Кеша недовольно кряхтел, а Генка думал о том, что никогда не сумеет доказать Тяпе, что способен на большее, чем играть в ковбоев или плыть на кривобоком плоту под парусами из грязной мешковины.
А Тяпа и не думал о Генке! Важно развалясь, он сидел за столом в пионерской комнате и водил грязным пальцем по листку, вырванному из тетради.
— Так... Значит, гвозди есть?
— Мало, — сказала Оля.
— Надо еще надергать! — распорядился Тяпа.
— Везде повыдергивали, — угрюмо отозвался Пахомчик и поднял забинтованный палец. — Вот!
— Не умрешь, — хмыкнул Тяпа и обернулся к маленькой двери чуланчика. — Эй, фотограф, скоро ты?
— Печатаю! — послышался из-за двери голос Шурика.
— Давай пошевеливайся! — Тяпа поскреб затылок и сказал, ни к кому не обращаясь: — Вообще-то влипли мы, конечно!
— С чем влипли? — спросила Оля.
— С землянкой этой, — ухмыльнулся Тяпа, — Одурачили нас, как маленьких!
— Почему это? — не понял Пахомчик.
— Работать потому что надо! — объяснил Тяпа. — Вкалывать! Тайну еще какую-то выдумали. Так хоть бы в газетке пропечатали. Все польза! В школе бы не придирались. А то каким-то стариком сумасшедшим голову задурили, а мы и уши развесили!
— Я тебя ударю сейчас. Стулом, — очень тихо сказала Оля.
— Ты что? — испугался Тяпа. — Ну чего ты? Вот больная!
— Ничего ты не понимаешь! — схватилась за голову Оля. — Ну ничегошеньки!
— Все я понимаю, — надулся Тяпа. — Из-за Генки психанула!
Оля смерила его взглядом и отвернулась.
— Тупой ты, Тяпа, — вздохнул Игорь. — Как бревно!
— За бревно и схлопотать можешь! — поднялся Тяпа.
— Я сейчас выйду! — закричал из чуланчика Шурик. — Слышишь, Оля? Пленку засвечу, а ему вмажу! Ты только не плачь!
— Я не плачу, — подошла к дверям чуланчика Оля. — Я не плачу, Шурик. Успокойся!
— Ты мне не верила! — продолжал кричать Шурик. — Никто мне не верил! А он хуже фашиста!
