Валерий Воскобойников - Утренние прогулки
— А чаю? Я пирожных напекла.
— Чай я с удовольствием, в следующий раз, а сегодня мне надо кормить птиц.
Мама завернула ему пирожные с собой, и он поехал.
Я понес корзину на кухню и вдруг увидел, что она полная. Поэтому она и показалась такой тяжелой, когда я вынес ее из электрички. А я сам набрал грибов меньше половины корзины. Значит, Федор Матвеевич переложил мне свои.
Я оставил корзину и пошел в комнату переодеваться. И тут у себя на столе я увидел конверт. А в конверте — записка от папы.
Я сразу понял, что это от папы, даже не читая. И у меня руки задрожали.
«Дорогой мой сын. Приезжали к вам с Татьяной Филипповной. Хотели погулять с тобою по городу. Так жаль, что не застали. Целую тебя. До встречи. Твой папа».
Я прочитал записку два раза. И даже переодеваться мне не захотелось.
— Давай разбирать твою добычу, — позвала мама с кухни. — Поешь супу — и начнем.
Я сидел на стуле, рядом лежал свитер. Я сидел босиком, потому что сапоги оставил в прихожей.
И вдруг я увидел, что плачу. Сижу тихо, и слезы льются из глаз.
А потом я снова подумал, как думал все эти дни: «Как же я буду без папы, как? Разве можно мне жить без папы?»
* * *Потом наступило первое сентября.
Когда-то, когда я шел в первый класс, я так волновался, что у меня руки дрожали и коленки. Я держал букет, и цветы тоже тряслись.
А сейчас я шел один и все оглядывался, нет ли где ребят из нашего класса — тех, кого я не видел на медосмотре.
У школы все стояли кучками, и наш класс — тоже. Девчонки и ребята вместе.
Я пошел быстрей к ним, а они глядели на меня и радовались:
— Колька идет, смотрите!
Потом мы увидели Гришу Алексеенко, и я уже радовался вместе со всеми:
— Гришка идет, какой загорелый! Ты в Африке побывал, что ли?
И Бабенкову радовались.
— Бабенков-то! Ну и топает, ну и топает. Даже земля трясется.
Гриша Алексеенко достал камни.
— Красивые камни? Во какие камни! Это мы с отцом привезли с Тянь-Шаня. Я был с отцом в геологической партии, в палатке жили.
— Подумаешь, я со своим отцом был в тайге, к нашей палатке медведь приходил. Две банки консервов съел и ушел.
— А мы на Черном море, мы под водой плавали.
Я стоял молча и все боялся — вдруг меня тоже начнут спрашивать, где я был со своим отцом.
Я даже хотел что-нибудь придумать интересное. Но ничего не придумывалось. И я отвернулся, как будто не слышал всего разговора и в нем не участвовал.
Всех построили, и нас — тоже.
По радио заиграла торжественная музыка.
Вокруг первоклассников бегали родители и бабушки. Одна родительница громко рыдала и приговаривала:
— Вот и Наташка школьница, вот и Наташка учится.
Потом все было, как всегда. Выступил наш директор. Десятиклассники повели первоклассников в школу, и остальные тоже пошли следом.
И я вдруг услышал:
— Кольцов Коля! Коля Кольцов!
Оглянулся — оказывается, и не меня это зовут совсем, а маленького первоклассника. Он шел с красивым букетом и то ли улыбался, то ли плакал, а мать снимала его на кино.
Меня тоже снимала мама, когда я шел в первый класс, тогда они снимали вместе с папой, и даже пленка эта у нас дома есть.
* * *На второй урок пришла завуч. Она раздала листочки бумаги и сказала, чтобы мы написали на них всех членов семьи и свои адреса.
Это мы и в прошлом году делали и в позапрошлом, потому что к кому бабушка приехала, у кого брат родился или сестра — надо же знать, как меняются семьи.
— А собаку тоже вписывать? — спросил Семенов своим дурацким голосом.
Все засмеялись и тоже стали спрашивать:
— А кошку?
— А говорящего попугая? Он по-испански разговаривает.
Я веселился вместе со всеми, но потом, когда начал писать на этом листке, тут же и испугался. Как мне написать про папу?
Я написал свое имя и фамилию, маму вписал, а потом отложил ручку.
— Ты чего? — спросила Галя Кругляк. — Ручка не пишет?
Но я ей не ответил.
Хоть бы урок кончился, думал я. Я бы листок незаметно сдал — и все. А вдруг завтра завуч прочитает наши листки, придет в класс и спросит: «Что же ты про своего отца не написал? Он с вами живет или не живет?».
И я так сидел, сложив руки, потом снова взял ручку и стал изображать, будто сломалось у нее перо.
— Бери мою, — сказала Галя Кругляк, — я уже написала.
— Не надо, — ответил я.
Тут на меня посмотрела Анна Григорьевна.
— Что ты крутишься, Коля? — спросила она. — Уж не в туалет ли хочешь?
— В туалет, — сказал я и сразу вскочил.
— Ну, иди.
И я пошел из класса, опустив голову и стараясь ни на кого не смотреть. Коридор был пустой. Я старался топать потише, но все равно получалось громко. И я боялся — вдруг из учительской выйдет завуч, схватит за руку и станет меня расспрашивать, в чем дело. Я вбежал в туалет, подошел к окну и стал стоять там, повернувшись к коридору спиной.
А звонка все не было.
Из крана противно капала вода. Я попробовал его завернуть, но вода закапала еще сильнее.
Потом где-то хлопнула дверь, и кто-то затопал по коридору, шаркая одной йогой.
Я спрятался за дверь, но тот человек вошел все-таки в туалет. Это был семиклассник с длинным лицом. Я его узнавал по лицу все годы, пока учился, а как фамилия — не знал.
— Ты чего? — спросил семиклассник, заглянув за дверь.
— А ты чего?
— Я ничего. Я палец, видишь, ножичком порезал. Меня к медсестре послали. Только идти неохота. Я карандаш точил и порезал.
И тут я сразу сообразил. В эту же секунду сообразил, что мне надо сделать.
Я вытащил из кармана свой ножик и отогнул лезвие.
— Ты чего? — снова удивился семиклассник. Он мочил свой палец в воде.
— Палец себе сейчас порежу.
Семиклассник сначала отодвинулся испуганно, а потом обрадовался:
— Контрольную не хочешь писать? Понятно. Во выдумали: первого сентября — и контрольную. У нас такого не было.
Я провел ножом по пальцу и ничего не порезал.
— Ты закрой глаза и жми.
Я закрыл глаза и снова провел. Потом еще раз.
— Испугался? — спросил семиклассник.
Я снова поставил нож на палец.
Тут вдруг раздался звонок, и резать было теперь необязательно.
Я пошел в класс.
У двери стояла Галя Кругляк.
— А у нас сейчас будет киноурок.
Тут из класса вышла завуч с нашими листками. У нее было недовольное лицо.
«Неужели из-за меня!» — подумал я.
Но Галя меня успокоила:
— Я за тебя дописала твоего отца. Смотрю, а ты его не вписал.
* * *Я всегда, когда приближаюсь к нашей квартире, заранее ищу ключ. И сейчас тоже искал в карманах, потом в портфеле — на всякий случай, вдруг там, — потом снова в карманах.
Мама утром сказала, чтоб я обедал сам и ее не ждал.
А у нас сегодня родительское собрание.
Я положил портфель на подоконник и сел сам на него. У нас широкие подоконники на лестнице. Когда шли мимо жильцы, я отворачивался, чтоб они меня не расспрашивали.
Потом мне захотелось есть. Я оставил портфель на лестнице и решил походить вокруг дома. Однажды рядом с домом я нашел десять копеек.
«Найду еще и куплю себе слойку», — думал я.
Но деньги нигде не валялись.
Я снова вернулся к нашей двери и подергал ее. Она была заперта крепко.
Тут вышла соседка.
— Что, Коля, дома нет никого?
— Никого, — сказал я.
— Пошли к нам. Поедим, телевизор посмотрим.
— Я тут подожду, — сказал я, хоть есть мне захотелось изо всех сил.
Я побежал вниз, а соседка еще смотрела на меня, стоя у своей двери.
На улице я увидел Свету со Степаном Константиновичем и Барри.
Они тоже меня увидели. Степан Константинович даже рукой замахал.
— Мы идем Барри тренировать, — сказала Света, — пошли с нами.
И я конечно пошел.
— У нас Барри через барьер прыгает, по лестнице ходит, а бум — не любит. Мы идем на площадку, где бум, — говорила Света по дороге.
— Как отдохнул, Коля? — спросил Степан Константинович.
— Так мы же вместе были в лагере, ты что — забыл? — сказала Света. — Коля там знамя спас, во время торжественной линейки.
— А что к нам не заходишь? Приходи. Придешь?
— Приду, — сказал я.
На площадке, как только Барри увидел бум, так сел — и его невозможно было сдвинуть с места. Степан Константинович долго его уговаривал.
Потом Степан Константинович сам поднялся на бум и стал бегать по бревну, даже подпрыгнул на одной ноге и чуть не свалился. А мы со Светой тянули к нему Барри.
Барри наконец пошел, тоже поднялся на бревно, присел и заскулил совсем как щенок.
— Не стыдно? Такая огромная собака — и пищит, — уговаривал его Степан Константинович.
Второй раз Барри прошел по бревну смелее.
Мы отдыхали, потому что устали больше, чем он. Ведь его надо было и поддерживать, и подталкивать, и уговаривать.
