Всеволод Нестайко - Тореадоры из Васюковки
— Пускай, — говорю, — лишь было кому смеяться.
— Нет, — говорит Ява, — если так, уж лучше давай петь.
— Ладно, — говорю, — давай петь.
И мы затянули первое, что в голову пришло. А первой почему-то пришла в голову песня космонавтов:
На пыльных тропинках далёких планет, —
жалобно-жалобно выводил Ява.
Оста-нутся наши следы, —
еще жалобнее подтягивал я.
Долго мы пели. Почти все песни, какие знали, мы пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, что начинались с «Ой». «Ой в поле могила», «Ой я несчастный», «Ой не свети, месяченько», «Ой не шуми, луг», «Ой что ты, дуб», «Ой в поле жито». Эти «ой» мы рявкали так, словно нас кто в бок колол.
Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широкое». По-особенному выходил куплет «Напрасно старушка ждет сына домой». Трижды мы спели эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало першить в горле. Наконец мы совсем охрипли и кончили петь.
Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от печальных мыслей.
— Как чувствовал, что сегодня что-то будет! — вздохнул Ява.
Я от нечего делать засунул руку в карман и неожиданно нащупал там что-то твёрдое. Вытащил и аж подскочил. Это же конфета, которую я забыл съесть вчера! Да еще и мятная. Это же пить меньше будет хотеться.
— Ява, — хриплю, — смотри!
Ява взглянул и вздохнул:
— Одна?
— Одна.
Конфетка слежалась в кармане, подтаяла, фантик прилип так, что и зубами не отдерешь. Раньше я бы её, наверно, просто выкинул. Но теперь это была такая ценность, что ого-го!
Я осторожно перекусил конфетку пополам. Но неудачно — одна половинка вышла больше другой. А еще кусать — только раскрошить.
Я вздохнул и протянул Яве большую.
— Чего это? Давай мне ту.
— Нет, — говорю, — бери. Ты больше есть хочешь.
— Почему?
— Потому что я, — говорю, — хорошо позавтракал. Яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.
— А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров, Так что, ты самый голодный, а не я. Бери.
— Нет. Я еще пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.
— А я два пирога, и целую крынку молока, и стакан сметаны, и еще творог, и…
— А я еще блинов, и груш, и…
Наши завтраки увеличивались и увеличивались. Если бы их сложить, то вышел бы уже, наверно, дневной рацион слона. Закончилось тем, что Ява от большой половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом «порции» сравнялись.
Мы собирались сосать конфетку как можно дольше, но через несколько минут во рту уже и вкуса не осталось, есть захотелось еще больше. И есть, и пить. Особенно пить. Вскоре мы даже забыли о голоде. Пить, только пить хотелось нам. Вот только теперь почувствовали себя по-настоящему несчастными. Мы едва шевелили пересохшими губами. Солнце начало садиться, приближался вечер. Мы с ужасом думали о своём будущем.
И неожиданно мы услыхали… песню.
Три деда, три деда полюбили бабкуА четвертый малюсенький прицепился сзади…
— выводил кто-то хрипло и гнусаво в два голоса.
Нас даже вверх подбросило, как на пружинах. Люди!
— Эй! Эй! — закричали мы и замолкли, прислушиваясь.
Нам казалось, что песня, которая как будто приближалась, начала немного отдаляться.
Трем дедам, трем дедам бабка фиги тычетЧетвертого, малюсенького, за чуб тянет…
И тогда мы, забыв обо всём на свете, бросились, ломая кукурузу, на песню и отчаянно закричали:
— Люди! Подождите! Люди добрые! Сюда!..
И кажется, я даже прокричал это позорное «Спасите!» — я точно не помню. Песня прервалась.
— Люди добрые-е-е-е! Подожди-и-те! — проверещали мы и замолкли, ожидая ответа.
И где-то совсем уже недалеко послышались голоса:
— Зо-ов-ет кто-то…
— А, пошли!
— Не! Кр-ик-чит кто-то… Чтобы я света белого не видел!
Мы так и присели.
— Мамочки, да это же Бурмило! И Кныш.
— Да пошли! — говорит Кныш. — Это кто-то балуется.
— Нет, не балуется. «Спасите!» кричит… Ау! Кто тут есть? Где вы? — заорал Бурмило.
Ява глянул на меня и приложил палец к губам: «Тс-с!». Но было уже поздно.
— Тут! — пискнул я. Оно как-то само вырвалось, ненароком.
Кукуруза над нами раздвинулась, и мы увидели красные рожи Кныша и Бурмилы.
— Эй! Так это вы? Голубчики! — расплылся в ехидно-радостной улыбке Кныш и подмигнул Бурмиле. — Что я тебе говорил? И заблудились? В кукурузе? Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хе-хе-хе!
Он уже согнулся пополам, держась за живот, так хохотал. Бурмило смеялся не подряд, а через определенные промежутки времени. Он был пьянее Кныша. Смех у него булькал где-то глубоко внутри, а наружу вырывался небольшими порциями, как пар из чайника, что только-только закипает:
— Хи-ш… хи-ш… хи-ш!..
— Эх, вы… с-сопляки! — насмеявшись, сказал Кныш. — Ну, хватайтесь за дядькины штаны да крепко держитесь, а то снова потеряетесь.
И,обняв Бурмило, он повернулся к нам спиной.
Большего позора и унижения мы в своей жизни не испытывали.
Но выхода не было. Не ночевать же в кукурузе.
И мы, как арестанты, опустив головы, покорно потащились за «врагами народа», за теми, кого считали шпионами и предателями.
Глава 12
«Не зови меня больше — Ява, зови меня — Кукурузо!»
Я иду в сельмаг. Меня мать послала. За маслом! Это на другое утро после трагедии в кукурузе.
В сельмаге и возле него полно людей — сегодня воскресенье. Кто-то что-то покупает, кто пиво пьёт, кто просто разговаривает, семечки лузгая. Сельмаг у нас напротив клуба — тут всегда сборище, а в воскресенье и подавно.
Заметив меня, люди начинают улыбаться, перешептываться, перемигиваться. А дед Салимон говорит:
— А, здорово, парень! Что-то я тебя давно не видел.
— Да его же не было в селе, — объясняет Гриша Чучеренко.
— А где же? — «удивляется» дед Салимон.
— Да в кукурузе блуждал… неделю или две.
— Ха-ха-ха! — хохотом взорвался сельмаг.
Тут продавец дядька Кузьма не выдержал, встрял:
— Мы недавно компасы получили… Не нужно?
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо!
— Хи-хи-хи!
— Вот мальчишки!
— Вот артисты!
— И кино не надо!
— Хе-хе-хе!
— Ху-ху-ху!
Взял я масло и стремглав на улицу. А за мной следом хохот катится. Кто не встретится, слово бросит.
— Привет кукурузнику!
— Здоров, козак!
— Салют от королевы полей!
Может, кто и просто так здоровается, а мне кажется, что насмешливо, издевательски. И может, кто где-то смеется совсем по другой причине, а я всё на свой счет принимаю.
Возле клуба большая афиша кинофильма «Тарас Шевченко» (сегодня идет). Нарисовано, как прогоняют сквозь строй солдата.
И сразу, мне кажется, что оживают тени по сторонам, вырываются розги из них, шпицрутенами свистят в воздухе. И горшки на плетнях — уже не горшки, а солдатские головы в бескозырках… Как тот солдат, бегу я сквозь строй — улицей…
Попали мы в передрягу. Несколько дней смеяться будут, не меньше. Хоть на улицу не выходи. У такой народ!
Принес я масло, пошел к Яве отвести душу. Встретил его в саду — он ко мне как раз собирался.
— Здорово, Павлуша! — серьезно-серьезно сказал он. — Я к тебе.
— Здорово, а я к тебе!
— Попрощаться шел, — отвел в сторону глаза Ява.
— Что, посылают куда-то? — удивился я.
— Да-а! — махнул рукою Ява. — Совсем из дома бегу.
— Куда?!
— На какой-нибудь необитаемый остров.
— Тьфу на тебя, глупый! Мелешь такое, что с ума сойти можно. Где ты возьмешь этот остров? Теперь таких островов и не бывает.
— Бывает. Но ты не знаешь.
— Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой не смогли доехать? Тебя же на первой станции поймают.
— А я и не пойду на станцию… Зачем мне станция?
— А как?
— В плавни подамся. Сколько там островов необитаемых.
— Но как же там будешь жить? Пропадешь же. Помнишь, как Гунька пропал?
Жил в нашем селе когда-то придурковатый Гунька. Приблудный. Без роду и племени. Никто не знает, как он в селу прибился. Зимой ходил босой, без шапки. Старые бабки его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходил себе по селу и смеялся: «Хи-хи-хи-хи». Любил в плавнях гулять. Как запропастится — два дня нет. Потом возвращается, худой, голодный, заросший рыжей щетиной, Даже зимой в плавни ходил по льду. В сильный мороз пойдет, разложит на острове большой костёр: люди уже думают — плавни горят. Приходит: «Фу, — говорит, — натопил. Теперь в селе тепло будет», Два года назад пошел Гунька в плавни, и то ли он вправду — пропал, утонул где-то в болоте, то ли просто ушел из села — так никто и не знает. Больше его не видели.
— Неужели хочешь пропасть, как Гунька? — повторил я.
— Не пропаду, — уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книжку. — Вот жил же человек на необитаемом острове — ничего. Не пропал.
— Что за книжка? — спрашиваю.
— «Приключения Робинзона Крузо». Читал?
— Не помню… Может, и читал. Что это за Кукурузо?
