Всеволод Нестайко - Тореадоры из Васюковки
Кныш засмеялся мелким подлым смехом. Но смех сразу и прервался. По дедову настроению понял Кныш, что смеяться неуместно.
— Ясно, — сурово сказал дед. — А ломик зачем брал?
— Да так просто… просто… — замялся Кныш.
— Хотел плотину разрушить? Чтобы следы замести? Чтобы всё сплыло? Дескать, стихийное бедствие? Так? — в голосе деда зазвенел гнев.
— Да проклятая же баба, — начал Кныш, но дед перебил его:
— Хватит уже! Садись! Поехали!
— Да, дедушка!.. — плаксиво запросился Кныш. — Да мы же с вами соседи! Что вам — больше всех надо? Я же ничего не сделал, не успел же! Отпустите!
— Какие мы соседи! — отрубил дед. — Ты совсем на другой планете живешь! И не смей соседиться к людям. Поехали!
И Кныш сгорбился, и, как побитая собака, послушно пошёл к лодке. А когда мы уже отплывали, дед Варава, ни к кому не обращаясь, тихо сказал:
— А тот спирт партизаны еще в сорок третьем году выловили. Для госпиталя. Надо было старожилов спросить, перед тем как в воду лезть.
Глава последняя
Вот так закончились приключения Робинзона Кукурузо на необитаемом острове близ села Васюковки.
Следующий после этой ночи день был до предела насыщен знаменательными событиями.
Утром приехал профессор Дудка, руководитель киевских юннатов, а вместе с профессором — корреспондент газеты «Звезда».
Профессор Дудка оказалась молодой красивой женщиной в модном платье с короткими рукавами и в туфлях на тонюсеньких каблучках-шпильках.
Профессор Дудка посмотрела на глобулус и сказала, что это прекрасный штамм хлореллы (именно так она выразилась), что она обязательно доложит об этом в институте, что это большой успех, и горячо пожала руки Фарадеевичу, а потом всем юннатам.
Фарадеевич даже сиял от счастья (к слову, в этот день выписывали из больницы его жену).
Юннаты тоже сияли (корреспондент обещал написать о них в газете). Потом Фарадеевич при всех обнял нас с Явою, поцеловал и сказал:
— Если бы не вы — все бы погибло! Спасибо, друзья мои, спасибо!
* * *А вскоре в клубе был товарищеский суд. На сцене за покрытым красной китайкой столом сидели председатель колхоза Иван Иванович Шапка, члены правления, Явина мама-депутат, дед Варава, дед Салимон и Галина Сидоровна.
А сбоку на скамье подсудимых насупленные Кныш с Кнышихою и немного в стороне взъерошенный Бурмило.
Мы выступали как главные свидетели обвинения.
И весь зал очень смеялся, когда Ява рассказывал, как он тонул…
Половина села выступило на этом суде. И все говорили, что тот, кто беспокоится о собственной шкуре и собственном кармане, не стоит доброго слова (это сказала Галина Сидоровна).
…Что он «внутренний диверсант» (это сказал дед Салимон).
…И если он может продавать за копейки свою совесть, торгуя её на базаре, то за хорошую цену он и Родину не пожалеет (это сказал Гриша Чучеренко).
…И жаль, понимаете, что товарищеский суд не может присудить всыпать, понимаете, хорошенько за такие дела, как говорит один хороший человек, по западному полушарию! (это сказал мой папа).
…Но ничего, теперь они будут знать, что о них думает все село(это сказал Иван Иванович Шапка).
Громкий был суд.
А после суда к нам подошел Гришка Бардадым и сказал:
— Молодцы, босяки!
И шлёпнул своими граблями по затылку сначала меня, потом Яву.
Короче говоря, это был день нашей славы. Славы, о которой мы так долго и безуспешно мечтали.
…Но мы почему-то не испытывали той безумной радости, о которой мечтали. Чего-то нам не того хотелось.
…Что-то ело наши души, как ржавчина железо.
…Какая-то мысль.
И когда мы шли с суда, Ява её высказал.
— Мда, — произнес он задумчиво. — Всё это хорошо, но… одни глобулус выводят… космический. Другие мастерят что-то на транзисторах, полупроводниках. А мы… — он вздохнул, — только подштанники на телевизионную антенну вывешивать умеем. Это и дурак может. Да и не только дурак. Даже обезьяна.
— Человекообразная, — добавил я.
…И вот — лето уже позади, беззаботная свободная пора. Снова парта, снова каждые сорок пять минут звонок, снова: «Кто не выполнил домашнее задание, поднимите руку!», «Иди к доске», «Выйди из класса!». Обычная жизнь бывшего пятого, ныне шестого «Б».
Я сижу на своём обычном месте у окна, смотрю, как носится по двору наш Собакевич и думаю…
Я думаю о Кнышах, — говорят, они продают свою новую хату и уезжают куда-то на Харьковщину. Заговорила в них совесть после суда. Стыдно односельчанам в глаза смотреть. Может, там, на Харьковщине, и людьми станут.
Вон Бурмило даже и пить бросил, и браконьерский инвентарь свой поломал и повыкидывал.
И еще я думаю(не впервые уже): «Почему всё-таки Кукурузо высадился на тот остров, что рядом с Высоким? Случайно? Стечение обстоятельств? Или, может, специально?».
Я уже спрашивал его.
Молчит.
Лишь улыбается…
Вдруг мысли мои прервал голос Галины Сидоровны:
— Рень, к доске!
И я чувствую, как мой правый локоть подскакивает вверх — это встаёт, поднимая крышку парты, мой сосед. Мой сосед и друг Ява (бывший Кукурузо). Разумеется, он таки сдал переэкзаменовку (а что же вы думаете!) и тоже перешел в шестой класс.
О, это были очень напряженные дни — после суда.
Сначала я только ходил под окнами у Реней и на всех цыкал. На Собакевича: «Цыц!» — не гавкай.
На корову Контрибуцию: «Цыц!» — не мычи.
На пестрого петуха: «Цыц!» — не кукарекай.
Следил, чтобы никто не помешал готовиться моему другу.
А потом я убедил его, что готовиться лучше вдвоём, что мне это тоже необходимо, я ничего не знаю. Сначала он упирался:
— Не надо мне твоих жертв!
Но я сказал:
— Да ты что — хочешь быть лучше меня? Хочешь все знать, а я, выходит, оставайся дураком неграмотным? Это нечестно, не по-товарищески!
И он вынужден был согласиться.
Весь август мы готовились вдвоём. Не скажу, что это было очень интересно, интереснее, например, чем играть в футбол или ловить рыбу… Но кто сказал, что для друга делать нужно то, что интересно?
На переэкзаменовку я пошел тоже вместе с Явою. И диктант мы писали вдвоём.
Галина Сидоровна сразу поняла, почему я пришел, и сказала:
— Садись тоже пиши, тебе это полезно.
И вы знаете, я написал хуже, чем Ява. Он сделал только две ошибки, а я три. Не зря он, чертяка, брал с собой «Грамматику» на необитаемый остров.
И вот теперь он стоит у доски и уверено пишет упражнение. И ни разу не ошибся.
К слову, я знаю, что в книге «Робинзон Крузо» лежит у него бумажка с одним адресом.
Вряд ли кто-то бы стал беречь адрес просто так, не думая им воспользоваться.
Выходит, грамматика моему другу еще и, так сказать, особенно нужна. Отличнице безграмотное письмо не напишешь. Лучше сразу в колодец вниз головой.
— Молодец, Рень, садись! — говорит Галина Сидоровна.
И мой дружок, разомлев от гордости, медленно идет на место.
Сев за парту, Ява несколько минут молчит — пока не улеглись чувства, вызванные похвалой учительницы. Потом наклоняется ко мне и шепчет:
— Ну что — попробуем?
— Давай, — говорю я.
Мы нагибаемся и засовываем головы под парту. Ява вынимает из-за пазухи плоскую жестяную коробочку из-под конфет, из которой торчат разные винтики, шпунтики и проволочки. Это изобретенный нами механическое приспособление для расстёгивания пуговиц. Официального названия он еще не имеет и называется пока что условно «штукакенция» (не «штука» и не «штукенция», а именно «штукакенция», потому что каждое изобретение обязательно должно иметь своё название). Действует «штукакенция» очень просто: прикладываешь к пуговице, нажимаешь на кнопку — и готово. Только сначала надо, конечно, завести пружину. И вот Ява берет и начинает заводить.
Конечно, это вам еще не на транзисторах, не на полупроводниках, но…
— Кррекк!.. — неожиданно звонко на весь класс клацает пружина и, выскочив из коробки, бьёт снизу Карафольку, который сидит перед нами.
Карафолька вскрикивает.
— У, растяпа! — шиплю я на Яву.
Но поздно! Будто гром с ясного неба, раздается над нами гневный голос Галины Сидоровны:
— Завгородний и Рень, выйдите из класса!
Красные как маки, вылезаем мы из-за парты и друг за другом семеним к дверям.
Учебный год начался…
Примечания
1
Жаботинский Леонид Иванович, тяжелоатлет, неоднократный чемпион СССР, Европы, мира и Олимпийских игр.
