Мария Ботева - Мороженое в вафельных стаканчиках
— Там изоляция, чтобы вода не замерзала. Труба с водой, стекловата, а потом ещё труба, — объяснила Викашара и развязала рюкзак. В нём оказались банки с краской и кисти. Обычные, малярные, мы такими красим оградку на кладбище.
— Бери банку и кисточку, пойдём, — сказала она и ступила на трубу.
Кто придумал взять с собой эти дурацкие бутсы?! Самая неудобная обувь для ходьбы по трубам. Меня шатало в разные стороны, ноги скользили. Я попробовала раскинуть руки, но в правой была тяжёлая банка, а в левой — кисточка, поэтому меня начало клонить в правую сторону. В конце концов я села на трубу, сняла обувь и пошла босиком, хорошо, что железо было тёплым и сухим.
Мы с Викой открыли банки, легли на живот и начали закрашивать надпись про Онегина.
— Надо же такое сказать про Онегина! — возмущалась Викашара. Она замазывала густым слоем. Таким густым, что краска быстро закончилась. Вика достала из рюкзака ещё одну банку и ушла закрашивать Сталина. Это было гораздо проще, кстати, потому что не приходилось перегибаться: написано было прямо по верху.
Так мы красили, Вика напевала про «листья жёлтые над городом кружатся», а я молчала. Попробуй-ка попеть, когда висишь на трубе и водишь кистью по её железному боку. И вот Онегин был закрашен полностью. И тире закрашено, и «козёл» — тоже. Белой краской. Когда я увидела, что всё готово, мне показалось, что солнце улыбнулось с неба. Я подняла голову, чтобы проверить, и у меня потемнело в глазах. Это от запаха краски и от того, что я провисела вниз головой не пойми сколько времени. И тут я услышала, как Вика кричит:
— Эй! Люська! У тебя осталась ещё краска?
— На донышке! — тоже крикнула я.
— Дай мне! На мягкий знак не хватает!
— До тебя не дойти! Ты закрасила всю трубу!
Это правда. Вика начала красить не с той стороны. И теперь, чтобы дойти до неё, нужно было ступать прямо на бывшую надпись. А потом так же, по краске, вернуться к мостику.
Вика помолчала, подумала. А потом закричала снова:
— Всё равно иди!
Вот ещё! Раскомандовалась.
Я стояла на мостике. Что делать? Идти по краске? А потом обратно вдвоём?
— Давай без мягкого знака! — крикнула я ей. И добавила, уже тише: — Я босиком, упаду.
Вика снова задумалась.
— Может, по земле? — спросила она тоже негромко. Я обулась, положила в рюкзак пустую банку от краски, закинула его на спину, в руку взяла кисточку и другую банку — для мягкого знака, начала спускаться с трубы.
— Ты куда? Эй! — похоже, Викашара подумала, что я ухожу. Мне пришлось ответить:
— Сейчас.
На дне оврага, прямо под трубами, стояла вода. Пахло от неё, как от хорошего болота. Когда я доползла до Вики, ноги были мокрыми по колено. Молча протянула краску. Всё равно её не хватило. Последняя буква так и осталась незакрашенной.
Как мы потом выбирались из этого оврага, вспоминать не хочется. Все берега так густо заросли американскими клёнами, что между ними было трудно пробираться. Особенно с грузом за спиной. Удивляюсь всё же, как это одежда на Вике осталась целой. Ну, почти целой. Джинсы всё-таки порвались, от колена вниз. Быстро темнело, и мы бы ползли ещё дней пять, если бы не услышали чьи-то голоса. Мне кажется, у меня в животе всё стало каменным. И желудок, и все кишки. Самое страшное, что голоса приближались к нам.
— Башку отломил! Смотри, всё горлышко покоцал, — говорил один.
— Я же не хотел, — оправдывался другой.
— Не хотел, не хотел! А отломил! Ты гвоздь ей заколачивал, что ли?
Мы с Викой посмотрели друг на друга и разом легли в траву. Мимо нас прошли двое. Таких, забулдыг. Первый сказал:
— И куда её теперь, без башки? Обратно в кусты? А это деньги.
И он выкинул что-то. Рядом со мной приземлилась пивная бутылка без горлышка.
Домой мы добрались, когда было совсем поздно и темно. Папа дежурил на работе, поэтому отвезти Вику было некому, мама вызвала такси.
— Откуда вы? — спросила она меня, когда Вика уехала.
— Мы закрасили Онегина на трубах.
По-моему, мама ничего не поняла. Я бы тоже не поняла, если бы ночью мне кто-то сказал про трубы и Онегина. Пришлось объяснять про надписи, краску, овраг, пивную бутылку без горлышка… Мама выслушала всё и ни разу не перебила. А потом спросила:
— Нет, я всё понимаю. Но не всё. Немножечко я не понимаю. Зачем?
— Ну… А чего?
Я и сама толком не знаю, так ли уж надо было туда забираться, в этот овраг, со своими кисточками и краской. Может, Онегин как-нибудь потерпел бы?
Потолок
Потолок большой, я маленькая. Мне казалось, я большая — а я маленькая. Мама, мама. Я так лежала, смотрела в потолок и думала только об этом — о том, какой большой потолок и какая маленькая я. Какой он высокий, а я низкая. Это странно, как будто больше не о чем было подумать. На уроке было шумно, как всегда на физре, но, когда я упала, все хором затихли, у меня в глазах потемнело, и я увидела прямо над собой чёрный потолок. Ещё удивилась, какой он большой. Потом потолок посветлел и стал ещё больше, и я уже не слышала, не понимала, кричит кто-то в зале или молчит. Мне было всё равно. Вдруг часть потолка закрыл Борискузьмич, точнее, его лицо. Я увидела, что он о чём-то говорит, кричит, машет руками. Это мне мешало, закрывало обзор. Он взял меня за руку, вокруг столпились все, весь наш класс, он им что-то сказал или крикнул, я не слышала, и ребята отошли. Я всё отводила глаза от его взгляда, старалась, чтобы учителя не было видно, мне почему-то хотелось смотреть только на потолок. Как хорошо, что он не чёрный, а белый. Как хорошо, что он такой большой, как спортзал. И хорошо быть маленькой под таким большим потолком. Так бы смотрела и смотрела. Вдруг лицо Борискузьмича приблизилось ко мне, и потолок почти пропал. Я закрыла глаза и сразу же уснула.
А проснулась от того, что кто-то стоял рядом и плакал. Я немного приоткрыла глаза, чтобы посмотреть, кто это, но увидела над собой что-то белое. Это был потолок, но на этот раз гораздо меньше и ниже. Я открыла глаза пошире, и плач смолк. И снова мне не дали толком посмотреть вверх. На этот раз я увидела заплаканного Гошу. Он глянул мне в глаза, вскрикнул и куда-то делся. Тут же прибежали Борискузьмич и Елена Николаевна, школьная медсестра. Она схватила меня за руку, зашевелила губами. Смотрела на меня и как-то виновато улыбалась. Может быть, поняла, что мне сейчас интереснее смотреть не на неё, а просто вверх.
— Пульс нормальный, — сказал она и выпустила мою руку.
— Потолок большой, — сказала я, — а я маленькая.
— Ты пока полежи просто, не двигайся. Потом поговоришь, — снова улыбнулась мне Елена Николаевна. Я стала оглядываться, хотела понять, на чём лежу. Но она сказала, чтобы я не двигалась.
— Это кушетка, — объяснила она, — ты в моём кабинете. Всё хорошо. Сейчас тебя заберёт папа. Ты лежи.
И она куда-то ушла, а я опять уставилась в потолок. Я ненавижу прыгать через козла. В этой школе стоит такой старый-старый козёл, лежат протёртые маты, дурацкие мостики, от которых надо сильно отталкиваться, чтобы прыгнуть. Но дело не в этом. В каждой школе маты протёртые, козлы старые, а мостики не лучше наших. Просто я ненавижу прыгать через козла, не знаю, как это объяснить. С детства не люблю. Бежишь при всех, как не знаю кто, как дед Пихто, толкаешься от мостика и перелетаешь через этот снаряд. Терпеть не могу. А если ещё ноги путаются, так вообще выглядишь глупее некуда. Обычно мне всё равно, но просто я не люблю вот именно это упражнение. Забираться по канату под потолок и то гораздо лучше, чем прыгать через козла, хоть и футболка задирается, и руки можно ободрать, когда спускаешься вниз. Вот о чём я думала, пока папа ехал за мной. Унылые мысли, ничего не скажешь. От них в животе становится как-то кисло. Но мне было бы ещё хуже, если бы я думала о папе. Конечно, я понимала, что, когда он приедет, будет скандал. Как всегда. Бедный Борискузьмич, бедная Елена Николаевна, бедная наша классная Зина Ивановна. Когда папа увидит меня, он точно начнёт так кричать, что мало никому не покажется. Он майор, у него командирский голос. Какой там урок? Третий? Можно смело распускать всю школу по домам, в скандале примут участие все учителя. Как мне это надоело! Только перешла в новую школу, а уже началось. Поэтому я старательно думала не о нём, а о том, как я не люблю эти прыжки через снаряд. Лучше не становилось.
Конечно, я сама была виновата, что так грохнулась. Но папе же этого не объяснишь. Каждый раз, когда он видит меня в таком или похожем состоянии, он думает, что во всём виноваты учителя, что они недоглядели, недовоспитали и вообще находятся не на своём месте, работают не по призванию — это если мягко говорить. Каждый раз.
И вот он приехал. Первым делом бросился ко мне, потрогал лоб, посмотрел в глаза. Я начала тихонько плакать, потому что вспомнила этот взгляд и поняла, что мирная жизнь кончилась. Слёзы катились из глаз, и всё, а я не вытирала. Сейчас начнётся.
