Тайное письмо - Коллектив авторов
Мы ничего о тебе не знаем. Мама только говорит, что ты живешь в счастливом мире, где за тобой уже нет тайной слежки. И мама за тебя спокойна».
Нередко полицейские совершали налеты на дом Чан Су. Но каждый раз отец ловко ускользал от них: он скрывался через потайной ход в задней стене кухни, наспех подобрав бумаги, на которых он что-то писал всю ночь. Обозленные очередной неудачей, полицейские переворачивали все вверх дном. Опрокинув единственный в комнате сундучок и разбросав старые циновки на кане, они уходили ни с чем, цедя сквозь зубы грязные ругательства.
Дедушка девочки Ен Дя, шамкая беззубым ртом, часто говорил об отце Чан Су:
— Не человек, а сокол, но не в такое время родился. — Он о чем-то задумывался, а потом в сердцах сплевывал. — Проклятое время!
— Дедушка Ен Дя сказал, что наш папа не в такое время родился.
Слушая Чан Су, отец и мать улыбались и многозначительно переглядывались.
Отец сажал сыновей к себе на колени и говорил:
— А может быть, так и есть? Но Чан Су непременно доживет до хороших времен. И Чан Хо тоже...
Чан Су вынул изо рта карандаш, который усердно жевал, погруженный в воспоминания, и снова принялся писать:
«У нас большое горе. Умер Чан Хо. Его задавила американская машина. Мы с мамой даже не знаем, куда эта машина скрылась. Вечером к нам домой приходил полицейский и обругал маму. Он сказал, что она без присмотра оставляет детей на улице и что из-за этого все и получилось. Этот полицейский даже зажал маме рот руками в грязных кожаных перчатках, когда она громко заплакала. Ведь ты же знаешь, папа, что по нашему переулку запрещается ездить машинам. Чан Хо так не хотелось умирать. Он до последней минуты держался молодцом, хотя ему очень трудно было дышать.
Как нам не хватает тебя, папа!»
Дописав эту строчку, Чан Су скривил губы, готовый заплакать, но, пересилив себя, продолжал:
«Я хожу работать в ресторан. День в ночную смену, день в дневную, с раннего утра до десяти часов вечера.
В ресторане так пахнет вкусными кушаньями, даже голова кружится от этих запахов! До чего же там вечерами красиво! Огоньки переливаются разными цветами. Однажды я даже осмелился войти в зал ресторана, но тут какая-то очень нарядная дама схватила меня за волосы и хотела вытолкнуть на улицу. К счастью, появился хозяин ресторана. Он меня узнал и прогнал на кухню. С тех пор в зал я больше не хожу. На кухне я мою чашки, таскаю воду, топлю печи — в общем, делаю все, что мне приказывают старшие. Так я и кручусь все время.
Вчера от повара мне здо́рово попало за то, что плохо растопил печку. Я ужасно испугался, принес целую охапку поленьев и все это запихнул в печь. Но только собирался зажечь огонь, как на меня налетела судомойка. Она закричала, что я занимаюсь не тем, чем надо, а посуда стоит немытая. От ее подзатыльников я даже упал на помойное ведро. Но, папа, ты их не ругай. Вчера все они были очень расстроены. Хозяин за три разбитые фарфоровые чашки потребовал штраф по двести хванов[7] с каждого, кто работает на кухне. Эти чашки разбил я, когда немного вздремнул во время мойки. Но меня никто не выдал и никто не сказал, что я один должен уплатить все деньги. Они срывают свое зло на мне, только когда им очень тяжело. Потом сами жалеют, что обидели меня. После того как я упал на ведро с помоями и испачкался, судомойка даже заплакала и стала стирать мою одежду. Мне их всех очень жалко. Только один толстый хозяин ходит вытаращив глаза, важный такой, прямо противно смотреть. Я боюсь его. Его выпученные глаза так и мечут огонь, точно он готов всех нас живьем проглотить. Кто знает, не выгонит ли он меня когда-нибудь. Хоть бы это не случилось. Мне очень страшно».
Чан Су вдруг вспомнил тот день, когда отец, радостно взволнованный, вбежал в дом:
— Сынок, родной! Вот и наши мечты сбылись. Теперь мы будем жить, ни от кого не прячась и никого не боясь.
Чан Су тогда сердцем понял, что настало другое время.
В этот день люди высыпали на улицу. Веселые, возбужденные, они смеялись и шумели. У всех были счастливые лица. Дети так и льнули к народоармейцам, ощупывая гладкие стволы их автоматов. Как-то особенно выглядели прежде мрачные улицы. Все вокруг необычайно сверкало: и красные звезды на фуражках воинов Народной армии, и черные глаза детей. Сколько народоармейцев таскали Чан Су на своих плечах! Он уже вышел из того возраста, когда катаются на плечах взрослых, но воины с севера только посмеивались, когда он отнекивался. «Ишь ты, какой большой, серьезный», — и поднимали его себе на плечи. Именно тогда отец сменил рабочую одежду на военную форму. Красные погоны, красная звезда на фуражке, брюки навыпуск, широкий кожаный ремень — действительно было чему радоваться. Чан Су, ласково поглаживая все это, робко заглядывал в смеющиеся глаза отца. Первое время ему было непривычно видеть отца в форме солдата Народной армии. Мальчик носился по улице, не переставая с гордостью говорить об отце, и все сверстники смотрели на Чан Су с нескрываемой завистью.
Когда Чан Су вспомнил все это, непрошеные слезы навернулись ему на глаза и он сердито грязным кулаком вытер их.
В один из тех дней отец, заскочив домой на минутку, стал торопливо прощаться. Мать прислонилась к покривившейся изгороди и ничего не ответила ему, только кивнула головой. Она стояла неподвижно, пока не смолкла песня народоармейцев, с которыми уходил в далекий путь отец.
С тех пор отец не возвращался.
Снова в городе стало как прежде. Опять помрачнели улицы, ночами по ним взад и вперед расхаживали полицейские, гремя коваными сапогами о булыжник, и дети в темных, грязных конурках плакали от мучительного голода.
«Папа, я боюсь, вдруг мне больше тебя не увидеть, как бедному Чан Хо. Каждое утро, когда я встаю с постели, у меня кружится голова и я с трудом удерживаюсь на ногах.
По улицам, как сумасшедшие, носятся американцы на своих машинах. Я тоже чуть не попал под колеса. У мамы поседели волосы, а отмороженные руки сильно опухли. Она очень похудела, спит беспокойно, тяжело дышит. Я боюсь за нее.
Папа, посоветуй, как нам быть. У меня в жизни только два желания:
