Лидия Чарская - Юркин хуторок
И все наперерыв целовали и ласкали Юрика, выражая удивление и восторг от его поступка. Одна няня приходила в отчаяние.
— Кабы не пошла я спать, — говорила она, поминутно прерывая свою речь рыданиями, — так не поскакал бы он за помощью в деревню. А теперь, спаси бог, заболеет, простудится, что тогда будет?
* * *Но Юрик не заболел и не простудился. Напротив, с этой злополучной ночи здоровье его быстро пошло на поправку. Он вскоре встал с постели и вместе с братьями и Маей принялся деятельно приготовляться к встрече отца и Лидочки. Юрий Денисович с дочерью пробыли не неделю, а около двадцати дней в городе, и только по прошествии этого срока назначили письмом день своего приезда.
О пожаре им особенно не писали, и только упомянули вскользь, что сгорела изба птичницы и что Аксинью с Митькой перевели в людскую. Весть о поступке Юрика и боязнь за его здоровье могли заставить Волгина ускорить свой приезд и сократить время лечения Лидочки, как думалось Фридриху Адольфовичу, и он предпочел скрыть о «событии» до поры до времени. Из писем отца мальчики знали, что Лидочка лечится очень упорно в губернском городе, но о результатах леченья Юрий Денисович не писал им ни слова.
Стоял чудесный теплый, ароматный август. Яблоки зрели и наливались в хуторском саду.
Дети Волгиных, Мая и Митька ходили с серьезными, озабоченными лицами… Завтра должны были приехать дорогие отсутствующие, и день их приезда дети совместно с Фридрихом Адольфовичем решили обставить как можно торжественнее.
Отец и дочь обещали привезти с собой гостя на хутор. Князь Виталий, как было сказано в письме Юрия Денисовича, тоже хотел быть у них и провести с ними несколько дней.
Программа завтрашнего дня была уже давно готова. Решено было поставить живые картины, читать стихи и проплясать русский танец на заранее устроенной в саду сцене. Ко всему этому деятельно готовились целую неделю.
Живые картины придумал сам Фридрих Адольфович, стихи посоветовал он же, а Мая предложила пляску и песни на садовой площадке между собственноручно сшитыми полотняными декорациями.
Кроме дорогих приезжих, решено было пригласить в качестве зрителей Дмитрия Ивановича, всю прислугу и мужиков, баб и ребятишек из соседней деревни, которые оказали помощь на пожарище.
Еще накануне весь дом украсили гирляндами зелени со вплетенными в ней кустиками красной брусники. Вышло очень незаурядно и красиво.
Матрене с вечера был заказан самый вкусный обед: пирог с капустой — любимое кушанье Юрия Денисовича, и малиновое мороженое, особенно нравившееся Лидочке.
Малину чистили сами мальчики, и потому немудрено, что носы и губы всех троих лакомок казались разбитыми благодаря красному соку ягод, запачкавшему их.
Шалуны так ревностно принялись за чистку, что в какие-нибудь полчаса блюдо опустело, а вазочка, куда должна была перейти вычищенная малина, все еще оставалась пустая. Зато у Бобки болел живот, и он ходил, нахохлившись, как настоящий индюшонок.
В этот вечер мальчики долго не могли уснуть, мечтая о завтрашнем празднестве.
Фридрих Адольфович поминутно перебегал от одной детской постельки к другой, крестя то одного, то другого из своих неугомонных воспитанников, переворачивая под ними подушки, поправляя сбившиеся одеяла и всячески упрашивая их уснуть.
Наконец мальчики, побежденные усталостью, сладко захрапели, а за ними следом захрапел и весь хутор, погрузившийся в крепкий сон.
На другое утро все встали очень рано. Дети с нетерпением ожидали приезда отца и поминутно посылали Митьку за ворота — посмотреть, не показался ли вдали экипаж.
— Едут? — накидывались они на Митьку по его возвращении.
— Нет еще!
— Сбегай опять, посмотри на дороге.
— Да говорят тебе — не едут! Только зря посылаешь!
И Митька, переодетый в чистую рубаху, с гладко прилизанными коровьим маслом вихрами, весь погрузился в рассматривание своих новых сапог.
Сапоги эти были гордостью Митьки. Их купили ему после пожара дети Волгины, сделав ради этого складчину из своих карманных денег. Сапоги были очень велики и нестерпимо скрипели. В этих необыкновенно скрипучих сапогах Митька держался с особенной важностью и достоинством.
Наконец все трое детей Волгиных вместе с Маей, одетой в нарядное белое платьице, с большим букетом лесных цветов в руках, и Фридрихом Адольфовичем, сиявшим необычайным оживлением, вышли на крыльцо хуторского дома, чутко прислушиваясь, не звякнет ли вдали желанный колокольчик.
И вот, после целого часа ожидания раздался, наконец вдали этот долго ожидаемый звон и по хуторской дороге гулко зазвучали копыта лошадей.
— Наши едут! Ура! Наши едут! — вскричали мальчики хором и подбросили вверх свои фуражки.
Действительно, это были Юрий Денисович, Лидочка и князь Виталий; они подъехали к крыльцу в коляске, запряженной тройкой. Юрий Денисович быстро вышел из экипажа и обнял разом всех троих мальчуганов, которых не видел такое долгое время. Лидочка с помощью князя Виталия тоже вышла из коляски и бросилась к братьям.
Мая, в первую минуту застенчиво скрывшаяся за спиною своего первого друга Юрика, выдвинулась вперед, подавая букет Лидочке, произнесла своим звонким голоском:
— Как я рада, милочка, снова увидеть тебя! Жаль, что ты не можешь видеть этих прелестных цветов, которые я для тебя нарвала!
При последних словах девочки по лицу Лидочки проскользнула чуть заметная улыбка, и она поспешила погрузить свое вспыхнувшее румянцем личико в душистый букет, поданный ей Маей. За обедом Фридрих Адольфович рассказал про Юркин геройский поступок, и Юрий Денисович, взволнованный, потрясенный до глубины души, крепко обнял и поцеловал своего смелого, умного и энергичного мальчика. В голубых глазах Лидочки блестели слезы, когда она в свою очередь обнимала брата. За обедом пили вино за здоровье Юрика и кричали в честь его «ура» и взрослые, и дети. Но полное веселье наступило тогда, когда появился лесничий и крестьяне. Фридрих Адольфович позвал детей переодеться, а взрослых пригласил в сад, где на площадке перед искусно устроенной при помощи простынь декорации стояли стулья и скамьи для зрителей.
— Жаль, ты не можешь увидеть живых картин, моя бедная, слепенькая сестричка, — успел шепнуть на ухо сестре Бобка, — но я расскажу тебе о них вечером, когда ты будешь лежать в постельке, как, бывало, помнишь, рассказывал тебе все, что видел особенно интересного за день.
Лидочка ласково кивнула брату головкой и снова загадочная улыбка скользнула по ее милому личику.
Через полчаса в саду за декорациями дрогнул колокольчик, и занавес, сшитый искусными руками нянюшки, раздвинулся на две стороны. Задняя стенка сцены была сделана из простынь, и на нее накололи ветки папоротника и лопуха, чтобы придать ей какое-нибудь сходство с лесом.
Первым на сцену вышел Бобка и прочел немецкое стихотворение. Стихотворение было очень трудное, и Бобка приложил много стараний, чтобы выучить его. Теперь он вспотел даже, силясь запомнить все слова по порядку и произнести их с подобающим выражением, как учил его Фридрих Адольфович.
— Ишь ты, как лопочет-то, а сам гляди-кось, какой малюсенький! — одобрительно говорили в задних рядах крестьяне, ни слова, конечно, не понявшие из того, что декламировал барчонок.
Но вот Бобка закончил свое стихотворение, лихо шаркнул ножкой и ушел за кулисы.
— Браво! Браво! — кричали ему разом и Юрий Денисович, и князь Виталий, и дедушка Май. — Браво! Молодец, ай да Бобка!
И мальчик, совсем счастливый, скрылся за декорацией.
Но вот послышались звуки гармоники и Сережа в сопровождении Митьки выбежал на сцену. Сережа живее заиграл на гармонике, а Митька, лихо подбоченившись, встал в позу.
— «Ах, вы, сени мои, сени!» — выигрывал Сережа и сам притопывал и приплясывал на месте, в то время как Митька выделывал такие уморительные коленца ногами, что едва можно было удержаться от смеха, глядя на него. Шапка у Митьки упала, белобрысые вихры растрепались и встали дыбом, сапоги скрипели так, что, казалось, заглушали самые звуки гармоники. Сам Митька так и вился вьюном, так и вертелся на месте, и вдруг, недовольный, должно быть, тяжестью своих скрипучих великанов-сапог, он неожиданно бухнулся на землю, стащил их и пустился, уже босой, вприсядку.
— Ай да лихо! Ай да парень! — кричали крестьяне, в то время как в первом ряду, где сидели хозяин с дочерью и гости, послышался дружный взрыв хохота.
Занавес опустили, а Митька, расходившийся не на шутку, все еще продолжал прыгать и вертеться, как волчок.
Едва-едва уговорили его прекратить пляску и дать место другим.
Следом за Митькой вышли на площадку все дети, одетые маленькими мужичками, и встали вокруг Май, наряженной русской крестьяночкой, с душистым полевым венком на голове и с граблями в руках. И все они хором пели русские песни, вороша сено граблями и приплясывая кто как умел.
