Айрин Хант - Недобрый ветер
Глава 8
Мы достигли штата Небраска в последнюю неделю февраля, вконец уставшие, голодные, без гроша в кармане. Джой пробовал заработать несколько монет пением и игрой на банджо, но его пальцы деревенели на студеном ветру, а прохожие, погруженные в свои заботы, торопились мимо, не обращая внимании на просительные взгляды певца. Лишь однажды ему повезло — добрый мясник, услышав пение Джоя, подарил ему несколько говяжьих костей. Подарок на редкость ценный! Мы отыскали самый невзрачный дом — в нем, должно быть, живут такие же бедняки, как мы. Так и оказалось. Хозяин, дряхлый старик, согласился сварить кости на своей плите за порцию супа. Он был добрый, очень тихий и, кажется, немного не в себе. Ни о чем нас не спрашивал, но нахмурился, когда у меня случился долгий приступ кашля; потом взял мои ветхие ботинки, которые я снял, чтобы просушить у огня, и долго возился с ними, вставляя картонные стельки. Когда мы собрались уходить, он подарил мне пару грубошерстных носков и дрожащим старческим голосом посоветовал не мочить ноги. Мы часто спрашивали у встречных людей дорогу и постепенно все приближались к Омахе. Меня трепала лихорадка, но я не сказал об этом Джою, не сказал и о боли в легких. Он, наверное, думал, что у меня просто дурное настроение, когда я огрызался на его вопросы или же оставлял их без ответа. Знал бы он, как я болен, ну да откуда ему знать — я же ничего не говорил.
Однажды в полдень у железнодорожных путей мы наткнулись на ветхую лачугу из просмоленной бумаги, и Джой спросил женщину, стоявшую на пороге, не даст ли она нам чего-нибудь поесть. Я молча глядел на нее, и мне показалось, что у нее тоже жар. Влажные воспаленные глаза, нездоровый румянец на щеках, худющая, изможденная. Видно, мы выбрали неподходящее для попрошайничества место. Женщина закричала на Джоя, словно он совершил тяжкий проступок:
— Чего ты хочешь? На что рассчитываешь? — голос у нее был пронзительный, дикий. — Что я буду кормить каждого бродягу? Мои собственные дети едят раз в день.
На нее было страшно смотреть, страшно слушать. Глаза безумно блестели. Мы замерли, не зная, что сказать, как поступить, и вдруг она разрыдалась, точь-в-точь как Флоринда, когда у нее случилась истерика на пожаре. Я отвернулся, испытывая и жалость и злость.
— Могли бы просто ответить «нет», и делу конец, — буркнул я. — Все ясно и без подробностей.
Иное дело Джой. Он подошел к ней и тихо заговорил:
— Успокойтесь. Мы же знаем, какие сейчас времена.
Она зарыла лицо в подол фартука, но мы с Джоем, шагая прочь по заснеженной улице, все равно слышали, как она всхлипывает. Эта сцена потрясла нас. Надо бы попробовать снова, в другом месте, но после встречи с обезумевшей от горя женщиной мы не решались больше просить.
Только мы свернули за угол в конце квартала, как я услышал, что она бежит по улице вслед за нами и пронзительным голосом зовет нас. Хотелось помчаться прочь, но мы все-таки дождались ее. Она была без пальто, ледяной ветер раздувал непокрытые волосы.
— Вернитесь, вернитесь! Я грешница, бедняки должны помогать друг другу. Я бы себе не простила потом, что прогнала вас.
Она тянула Джоя за рукав, но обращалась главным образом ко мне.
— Вы должны вернуться, пожалуйста. Ничего, на всех хватит.
Мне не хотелось идти к ней, но и отказаться было как-то неловко; ей так хотелось избавиться от угрызений совести. Ничего не оставалось, как сказать «спасибо» и вернуться к лачуге. Из окон на нас глазели ее дети. На кухне она усадила нас за непокрытый стол рядом со своими шестерыми — мал мала меньше, быстро подняла крышку и долила воды в котелок с супом. Она уже не плакала и, разливая суп в миски, странно приговаривала:
— Даст бог, наедимся как-нибудь, все сыты будем. И мои детишки, и дети другой женщины. Сегодня будем сыты, а до завтра еще дожить надо!
Покинув ее дом, мы поплелись вдоль железнодорожных путей к городской окраине. У насыпи мы набрели на заброшенный сарай и в пустой бочке из-под мазута развели огонь. Я сказал Джою, что нам, пожалуй, стоит отдохнуть денек-другой, прежде чем идти дальше; в душе я сомневался, что найду силы продолжать путешествие. На следующее утро я совсем разболелся и не смог встать. Джой отправился попрошайничать без меня. В одном доме ему привалило счастье: женщина отдала целую буханку хлеба, теплую, румяную, прямо из печи. Когда он вернулся, я плохо соображал, из-за высокой температуры глаза слипались, и все-таки я порадовался, что буханки хватит на несколько дней. Когда я проснулся, Джоя в сарае не было. Пришел он только в сумерки.
— Помнишь женщину, которая накормила нас супом? Ну вот, я отнес ей полбуханки. Она так обрадовалась, просила тебя поблаго… — Тут он осекся, испуганно и удивленно, потому что я пошел на него с кулаками.
— Ты отдал наш хлеб, сопливый дурак! Мы околеваем с голоду, хлеба хватило бы на несколько дней…
— Не забывай, она тоже поделилась с нами последним, — сердито произнес Джой, отодвигаясь от меня.
— Она дала нам миску пустой баланды. Да был бы это бифштекс — все равно, нам хлеб нужнее. Иди назад и отбери его!
Я не сознавал, что говорю. Во мне бушевал безрассудный гнев. Я никого не жалел, никому не сочувствовал. Исхудавшее лицо Джоя стало суровым.
— Можешь орать на меня до посинения, все это без толку. Хлеб мой, и я поступил так, как считал нужным. Отплатил добром за добро.
Джой не знал, как я сильно болен. Если бы он догадывался, не стал бы так говорить со мной. Но ведь он ничего не знал. Не знал он…
Я ударил Джоя. Ударил первый раз в жизни. Когда я был маленьким, я часто ревновал родителей к нему, дулся, но никогда и пальцем не трогал. А за время наших скитаний по дорогам он стал мне самым близким и дорогим человеком на свете. Но в тот момент я забыл все, чему меня учили в детстве. В слепом гневе я ударил мальчика намного младше меня. Того самого, который кормил голодную кошку — казалось, это было сто лет назад; того, кто отдал полбуханки женщине и ее голодным детям. Джой упал, а я застыл, ужасаясь тому, что сделал. Я стоял и глядел на его распластанное тело. Потом он поднялся и снова уставился на меня горящими от негодования глазами. Джой никогда в карман за словом не лез.
— Много я от тебя сносил, Джош, но теперь конец. С меня довольно. Не желаю тебя больше знать! Сам о себе позабочусь, а до тебя мне дела нет.
Он схватил свое пальтишко и банджо; казалось бы, совсем не подходящий момент об этом думать, но я обрадовался, увидев на его ногах боты. Он выскочил из сарая, хлопнув дверью.
Не знаю, сколько времени я простоял неподвижно. Жар вызывал у меня странные видения, голова шла кругом, мысли путались и повторялись. «Нет у меня брата, нет у меня брата, — стучало в мозгу, а потом: — Общий знаменатель, общий знаменатель, привести к общему знаменателю…»
Когда я открыл дверь, сумерки уже превратились в ночь. Я несколько раз позвал Джоя, потом побрел через поле, надеясь наткнуться на него. Половина буханки осталась на полу в сарае возле бочки из-под мазута. Я не знал, где искать Джон, никакого плана у меня не было. Я сбился с пути и брел вслепую. Когда приступы кашля выворачивали меня наизнанку, я прислонялся к забору или дереву, пока не чувствовал, что могу идти дальше. Иногда мне казалось, что я различаю маленькую фигурку, и я бежал к ней напролом, но это оказывался какой-нибудь неподвижный предмет, смутно напоминавший в темноте Джоя.
«Он придет, поостынет и придет», — внушал я себе. После долгих поисков я решил возвратиться в сарай и дожидаться его там. «Извинюсь перед ним. Вымолю у него прощение!»
Но я заблудился. Вокруг была непроглядная темень. Подтаявший днем снег превратился в мелкую речушку, покрытую тонкой корочкой льда. В ботинках хлюпала вода. Не помогали ни картонные стельки, ни грубошерстные носки — подарок старика. Я не нашел ни Джон, ни сарая, и паника охватила меня. Ни единого освещенного окна, ни подъезда, в котором можно было бы укрыться. Я так сильно закашлялся, что потерял равновесие и упал. Попробовал подняться и не смог. «Тут и умру, наверно», — подумал я и смирился с неизбежным концом. Говорят, что в такие минуты вся жизнь проходит перед глазами умирающего, но я запомнил только одно видение: я совсем маленький и чем-то болен, кажется, крупом. Лежу у отца на руках, прислонясь головой к его плечу, он сидит в большом кожаном кресле, которое мама придвигала зимой к плите. Мне хорошо и уютно в его крепких руках, он гладит меня по волосам и напевает старинную польскую песенку времен собственного детства. Я прикладываю ладонь к его груди и чувствую, как вибрирует его глубокий, низкий голос. Это все, что я запомнил. Потом сознание мое потухло.
Некоторое время спустя мне почудились далекие, еле слышные голоса, Я почувствовал, что меня как будто поднимают, стаскивают разбухшие ботинки и носки. Потом куда-то везут, я слышу стук колес по дороге. И снова забытье…
