Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

— Здрасте!

— Ну вот! — разочарованно вздохнул Давлет. — Я расхваливал их, расписал, как богов, а они!.. Один с кошкой пришел, второй сено ест, а третий ползет почти на карачках! — Олег выплюнул травинку. — Что ж, знакомьтесь: Олег Лалаев, по прозвищу Ухарь, — командир десанта, а это два его помощника — Женя Рэкс и Митя Оспин, сердитый, как сирдар. Кстати, у него тоже нет прозвища.

— По-моему, уже есть, — сказал Алька-художник.

— Какое это? — насторожился Митька.

— Сирдар.

— Сам ты сирдар!

— Сир-дар, — повторил Давлет. — А что, тут есть соль! Браво! Митя, записывай художника в крестные!

— Не буду я Сирдаром! — возмутился Митька. — Подумаешь, мимо уборной прошел и сразу — Сирдар!

— Причем тут уборная? Сирдар — это английский наместник в Египте! Шишка! — пояснил Филипп Андреевич.

— Не буду!

— А то хуже придумаем!

— Все равно не буду!

— Будешь! — заверил Димка.

— А ты, Баба-Яга, не суйся, куда не просят, а то сунешься! — пригрозил битый не битому.— И вообще прозвища ни к чему! В школе с ними борются, вы придумываете: Сирдар, Ухарь, Баба-Яга! — вдруг обрушился он на Давлета, глазами прося поддержки у Рэкса, Олега и даже у Димки — мол, сплотимся против общего врага, но никто и не подумал сплачиваться.

— Что-то я не замечал в школах особой борьбы с прозвищами, — спокойно возразил Филипп Андреевич. — А вот с чем школа действительно борется, так это с куревом! А ты?.. Провонял, как пепельница! За девчонками, небось, уже бегаешь, а с тобой рядом стоять тошно — несет, как из мусоропровода! Окурки съедаешь, что ли? Куряки несчастные! — выругался Давлет, негодующе оглядывая и остальных десантников, даже меня с Димкой. — Дайте вот лагерь запустить — я вам устрою варфоломеевскую ночь! Карболкой буду посыпать! Уксусом опрыскивать!.. Моралист! — насел он опять на Митьку. — Прежде чем другим читать мораль, прочти ее своим прокуренным потрохам! И раз я даю вам прозвища, значит, так надо для пользы лагеря! Ясно, Сирдар?.. Все у меня будете с прозвищами! Изобретайте и мне, спасибо скажу, за хорошее, конечно. Ну, ладно! Что с ногой? — миролюбиво закончил Давлет.

— Запнулся,— покорно ответил Митька-Сирдар.

— Вы случайно не друг о друга запнулись! — сводя нас глазами, спросил Филипп Андреевич. — Или это саботаж? Ринчин, как строевая?

— По часам, — ответил физрук.

— С такими-то ногами?

— Были целые! — удивился Ринчин.

— До свадьбы заживет! — заверил Димка.

— Мне чтобы до завтра зажило, ясно! Чтоб завтра вы мне орлами были, а не божьими коровками! — пристрожился Давлет. — Егор Семеныч, баян завезли?

— Завезли.

— Выдай его мичману Чижу.

— Можно. Даже с удовольствием, — сказал завхоз, обрадованный, что и ему в этом оживлении досталась роль. — Завезли — значит, выдам! — зафилософствовал он, доставая связку ключей. — Мне завези фортепьян — выдам фортепьян!

— Первый баянист! Обрастаем кадрами! — возликовал Филипп Андреевич, больше всего, казалось, любивший обрастать кадрами. — Сейчас посмотрим, как десант не под ать-два, а под музыку марширует! Всем — на верхнюю палубу! Оценим, какие они юнги! — Я испугался, что Давлет тут и проконсультируется с шефами, а те, конечно, с удовольствием провалят нас, добавив к нашим грехам и то, что мы наябедничали про их курево, гори оно синим огнем, но Филипп Андреевич подался ко мне и тихонько сказал: — Да, Сема, там батя твой прикатил, с гостинцами. Сбегай-ка!

— Батя? Ура-а!

— На свидание — десять минут!

— Есть! Димка, жмем! Алик, айда с нами! — вдруг пригласил я новичка, который мне чем-то понравился

— может быть, тем, что был нам почти ровня, а может быть, тем, что не мне дал с ходу прозвище, а Митьке.

Он чуть подумал, откачнулся от перил и пошел. Шаг за шагом мы набрали скорость и с балкона в другой от склада стороне уже сбегали так, что гремел весь хозкорпус.

На краю плаца, возле ГКП, разгрузили продолговатые щиты из свежих сосновых досок, над которыми пьяно и бессмысленно дергались бабочки, клубилась мошкара и, пожирая их, порхали трясогузки, думая наверно, что это для них открыли столовую. Тут работали двое плотников: один этими щитами устилал балкон, а второй доколачивал перила лестницы. На вопрос, где папа, они мотнули головами к заливу, и мы нырнули в кусты.

У дебаркадера, на плаву, папа в броднях собирал длинный плот, багром подтягивая к себе бревна.

— Папа!

— А-а, шилобрейцы!

Он перебрался на берег, и мы обнялись.

Я сказал, что у нас с Димкой все в порядке, он — что дома все в порядке, что была у нас тетя Ира и прислала целую кастрюлю пирожков с печенкой, да мама еще кое-что сообразила, так что мы можем недурно подзаправиться,— и достал из кустов угощение-Мы принялись за него тут же, на травянистом обрывчике, а папа, сказав, что сегодня они работают в «Ермаке» последний день, а успеть надо многое, перебрался опять на плот.

— М-м, а-а! — крякал Димка, жуя одну половинку пирожка и нюхая другую. — Наши с Федей любимые!.. Наверно, Федя был в увольнении, раз мамка стряпала.

— И на папу угодила!

— Они чуят!.. Альк, ты бери, не стесняйся! Мы уже по третьему, а ты с одним возишься!

— Спасибо! — Алик взял второй.

— А как это ты художник, как это? — спросил Димка, вглядываясь в лицо Алика с придирчивой тщательностью.

— Я не художник. Филипп Андреевич шутит, — сказал Алька, поперхнувшись и получив от Димки хлопок по спине. — Спасибо!.. Он вообще великий хохмач, Филипп Андреевич. Сроду я не слыхивал никаких прозвищ, а тут на тебе — Берта-у-мольберта вдруг! Прямо на глазах придумал!

— По-моему, он тебе не одно прозвище дал, а полдесятка, да, Димк? — заметил я.

— Одно. Остальные художники.

— Художники?

— Да. Отец у меня художник. Он обещал Филиппу Андреевичу помочь с оформлением, ко слег — сердце. Вот я за него и приехал. А папа отлежится — возьмется сам.

— Ну, раз за него — значит, умеешь, — сказал я.

— Кое-что.

— Хм, — уважительно хмыкнул Димка, теперь уже из ума я рубаху Алика и джинсы.— И ать-два с нами не будешь?

— Нет.

— И неохота?

— Нет.

— А нам с Семкой только подавай, да, Сем?

— Э, парни, время! — вспомнил я.

Мы нашли в сумке несколько бутылок кваса — это уже мамина продукция! — выпили одну втроем, убрали хозяйство в кусты и припустили к камбузу, где как раз в это время баян грянул песенку-марш «Антошка». У крайнего кубрика мы с Димкой взяли шаг и четко вышли на дорогу, прямо на Филиппа Андреевича, который от удивления скособочил рот и замер.

Давлет с мичманами пробыли в лагере часа два. Я все ждал, что Филипп Андреевич вот-вот скажет нам те торжественные слова, от которых зависела наша с Димкой судьба — ведь дальше откладывать некуда, завтра открытие. Он говорил много, как всегда, но о нас — ни слова. Морячки искупались, попили чайку и уехали, а мы остались со своими десантными заботами. У меня была надежда, что Давлет все же перемолвился насчет нас с Ухарем, но спрашивать об этом Олега после стычки в «курилке» я не решался — мы не столько разговаривали друг с другом, сколько огрызались.

А дело шло.

К вечеру мы выполнили третье задание: расставили в кубриках кровати. Сто двадцать штук! Сто двадцать сеток и двести сорок спинок! Таскали мы их из тира, из длинного полутемного чулана под хозяйственным корпусом: Рэкс с Ухарем — сетки, мы с Димкой — спинки. Ринчин и папа, задержавшийся на субботу, собирали их, так стуча молотками, будто не собирали, а делали заново, потому что ушки с дырками не совпадали. Митьке, который не мог ступить на распухшую ногу, поручили испытывать крепость собранных кроватей, и он радостно заваливался на сетки и качался. Мы с Димкой долго маялись со спинками, пока не нашли, что самый удобный способ — это носить их на спине. Присядешь, навалишь ее на горбушку, подхватишь за нижнюю поперечину и, полусогнутый, — полный вперед! Тебя несет самого, только не дай бог запнуться о корень или нога за ногу — так и пришибет. Дуга и без того тюкала по затылку при неловких шагах, правда, не сильно, но если из пятидесяти шагов каждый второй неловкий, а дуг — за сотню, то тогда впору и черепу размягчиться.

Ужинали на берегу, у костра. Костер сгущал начинавшиеся сумерки и так усиливал мою усталость, что я казался себе сосудом, наполненным, как жидкостью, этой самой усталостью. Алька, полдня бродивший по урезу, насобирал целый рюкзак замысловатых коряжек и тщательно сортировал их, одни откладывая в сторонку, другие бросая в огонь. Пацаны разглядывали его находки, гмыкали и шумно швыркали чаем. Мне тоже хотелось поразглядывать, но не было сил подняться. Еда, покой и жаркое пламя совсем доконали меня. Припав плечом к отцу, я тихонько спросил:

— Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?

— О чем?

— О нас с Димкой.

— А что можно о вас говорить? — не понял папа.