Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

— Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?

— О чем?

— О нас с Димкой.

— А что можно о вас говорить? — не понял папа.

— Ну, примет он нас в лагерь или нет?

— Не говорил. А разве он вас еще не принял?

— В том-то и дело, что нет! — плаксиво буркнул я. — А сам ты не спрашивал?

— Вы мне не поручали.

— Мог бы догадаться!

— Ну, здрасте!

С трудом добравшись до кровати, я лег, не раздеваясь. Лег на живот и какое-то время тупо, с непонятной тоской смотрел через распахнутое окно с низким подоконником на рыжий костер, на шевелящиеся около него фигуры, на темную воду за ними, на лес, черным клином уходящий к мысу, где еще светлело небо, с одиноким облаком, пронзенным свежим серебристым следом реактивного самолета, — как шашлык, подумал я, и все пропало...

11

Эта же картина после какой-то сложной и утомительной борьбы выявилась опять, но уже во сне. Уже без небесного шашлыка, без сумерек и без костра. День. Яркий, сверкающий день! Я один. Я радостной припрыжкой спускаюсь к заливу купаться. Вот и «Крокодил»! Хочу разбежаться по нему и нырнуть щучкой, но что-то удерживает мой порыв. Настороженный, я несмело шагаю в воду, и вода вдруг отступает от меня. Я делаю еще шаг — она дальше, я быстрее — она быстрее, вот я бегу, и весь залив, сжимаясь и оседая, стремительно убывает, оставляя на вязком дне пляшущую рыбу, которая намыленно выскальзывает из-под моих ног. Я с ужасом останавливаюсь и оглядываюсь на лагерь, а лагеря-то и нет...

От страха я проснулся.

Было уже светло. Папа не раздел меня, а лишь снял ботинки да накрыл одеялом. Я сел и повернулся к окну — тут ли залив. Все было на месте: и залив, и дебаркадер, и подтопленная лиственница, и «Крокодил». У лиственницы даже появилось лишнее — плотик с рыбаком в тельняшке. Я подумал, что это, наверно, Алька обновляет форму, но увидел, что кровать Ухаря пуста — значит, он. А художник, небось, хыр-хором обновляет свою мастерскую.

Я было прилег опять, но тут же сел — мне вдруг почудился особый смысл в том, что мое раннее пробуждение совпало с рыбалкой Ухаря, который до этого не рыбачил по утрам. Минута — и я был на берегу. Олег заметил меня и сделал губами «чш-ш», таинственно указывая на воду. Я осторожно прошел к морде «Крокодила», опустился на его холодный шишкастый лоб и сразу задрожал.

— Ак! — выдохнул Ухарь, дернул короткое удилище, перехватил леску руками и давай выматывать ее — на крючке оказался маленький окунишка. — У, сопляк, шпана, двоечник! — напустился на него рыбак. — А клевал как порядочный! Веди отца! — сказал он окуньку и через плечо швырнул его в воду.

— А вообще поймал? — поинтересовался я.

— Есть маленько.

— Сколько?

Олег не ответил, поправил червяка, закинул удочку снова, покосился на солнце и, зевнув так, что от плотика пошли волны, устало спросил:

— А ты чего рано?

— Сон увидел, страшный.

— Еще снов боимся?

— Как будто наш залив сел.

— Чего же тут страшного? Дадут вон на плотине хороший сброс — и пожалуйста, сядет! Помнишь, в прошлом году киношники приезжали водослив снимать? Им как подняли затворы да как пустили воду — мигом все заливы сели!

— А тут без плотины сел — от меня! Я хотел искупаться, а он, как живой, — фьють — и сел! Хорошо еще, что я потихоньку входил! А если бы с разбегу да щучкой, как положено, — так бы головой в грязь и воткнулся! — горячо и даже с некоторой обидой возмутился я и, видя, что Олег не протестует, охотно продолжил: — Во сне, конечно, всякое может быть, но у меня и наяву с этим заливом получается какая-то чертовщина! Посмотри-ка под воду на эту листвяшку! Там на ней черное кольцо!

— Ну!

— Нет, ты посмотри!

Ухарь наклонился и, приглядевшись, хмыкнул:

— Хм, правда!

— Это я там зимой костер жег. Не под водой, конечно, а на льду. Лед низко был. Вот я на нем и развел костер, вокруг листвяшки, чтобы ярче. Поздно уже было, темно. Я один на всю эту тайгу. Папку жду. И вот когда разгорелось, загудело, застреляло, вдруг слышу — треск на берегу! — Олег, слушавший рассеянно, уставился на меня. Я перевел дух. — Помнишь, ты спрашивал, есть ли тут звери, а я сказал, что есть?

— Ну.

— Вот тогда-то он как раз и попер на меня! Вон из тех кустов! — указал я, привставая.

Ухарь с минуту изучал противоположную сторону бухточки, сплошь забитую зеленью, потом снова покосился на обгорелое кольцо в глубине, шевельнул плечами и заметил:

— Тайга!.. А ты его видел?

— Почти. Он бы вот-вот на лед выскочил, да я драпанул. С дебаркадера, правда, оглянулся — никого. А треск стоит — жуть! Обратно, видно, подался. Не на огонь же ему кидаться, раз я удрапал! Умный зверюга!

— Н-да-а! — протянул Олег, прикидывая расстояние до опасного берега. — Значит, он и летом где-то тут отирается. Особенно ночами. И утрами! Ведь он, подлец, мастак плавать! Для него наш залив — лужа! Все, клев кончился! — заключил он неожиданно, быстро выбрал леску, отвязался и погреб доской ко мне, то и дело оглядываясь, но вдруг резко тормознул, так что плот стало разворачивать, и воскликнул: — Семка! А этот-то ушел, Берта-у-мольберта!

— Куда ушел?

— По берегу! — Ухарь махнул рукой на мыс. — Встал вместе со мной, опять взял рюкзак и потопал. Коряжек, говорит, там — пропасть. Покажет ему мишка коряжки!

Какое-то время мы размышляли.

— Да ничего, поди, — кашлянув, сказал я. — Он и не знает про мишку, значит, не боится. А раз не боится — не встретит. Да и вчера ходил! Да и мы с Димкой тут все облазили! — успокаивал я себя и Олега, шаря однако глазами по зарослям.

— Дались ему эти коряжки!

— Так художник ведь!

Ухарь что-то пробурчал и погнал развернувшийся на триста шестьдесят градусов плот к «Крокодилу». Я принял конец и закрепил его за подводный сучок. Коротко хохотнув, Олег кивнул на дебаркадер и как бы по секрету спросил:

— Ты-то спасся, а штаны твои как?

— В порядке! А вот будь я дядькой, я бы, наверно, поседел — волосы аж под шапкой шевелились!

— Еще бы!

Он отыскал крючок, сорвал побледневшего червяка и принялся аккуратно сматывать леску на рогульку. Я же, все еще поеживаясь, запальчиво продолжил:

— А за день до зверя из проруби вода хлынула. Наружу! Тоже кино было! Плотники как раз обедали на дебаркадере. Кто-то вышел да как заорет! Мы — на палубу! А из проруби хлещет! Бежит по нашим дорожкам, как по каналам! Кто богу верит, тот помер бы — конец, мол, света! Даже мужики сперва всполошились, а потом раскусили — это, говорят, на ГЭС воду придержали, вот она и поднялась. Где простор, там и лед поднялся с нею, а тут тесно, лед припаялся к берегу — и никак. Вода и пошла верхом!

— Правильно, — кивнул Ухарь.

— Хитрый — правильно! Это сейчас правильно, а тогда — черт его знает! Или будь я один? Э-э, брат! — важно пропел я. — А за день опять же до этого, в первое наше утро на дебаркадере, папа решил порыбачить. Он не любитель, а так для пробы, для разведки. Ну это, пробурил дыру, спустил блесенку с красным поролончиком и сидит, подергивает. Я еще сплю. Вдруг — «Семка», зовет! Прибегаю, а он глаза выпучил, леску внатяг держит, загляни, говорит, в лунку. Я заглянул и обмер! В самом низу, подо льдом, — рыбья морда, вот такая. В лунку не лезет! Мамочка! А тут машина с плотниками приехала. Все обступили нас, ахают и матерятся от радости! А что делать-то? Вырубать? Так лед почти метровый! Все равно — вырубать! Из такой рыбины на всю бригаду ухи хватит! И давай они попеременки ломом ухать! Наполовину уже заглубились, и тут дядя Осип не рассчитал и — тюк! — по леске! Папа так и сел с обрубышем! Ох, мужики и напали на дядю Осипа! Ох, и насели! Бракодел, кричат! Расширяй, кричат, дыру — сунем его под лед! Еле-еле унялись!

— Н-да, житуха у тебя тут была!

Мы помолчали.

Я думал, какой бы еще историей, именно о заливе, заинтересовать Олега, но ничего путного больше не приходило в голову. Правда, можно было рассказать, как однажды к будке плотников присоединился газик из телестудии, который при въезде в наш залив свернул вправо, к леспромхозу, и где-то там у берега угодил в полынью; телевизионщики выскочили, а шофер с машиной утонули. Хоть это и касалось залива, но я тут был ни при чем, к тому же Олег и без меня мог слышать про этот случай. Или можно было бы припомнить, как ночами пушечно трескался лед и каким громом отзывался даже на отдаленный треск пустой, как барабан, дебаркадер, а если трещина проскакивала рядом или, не дай бог, попадала в сам дебаркадер, то он прямо взрывался и разламывался вроде на куски — проснешься и ждешь, что нары под тобой вот-вот накренятся, и ты провалишься в тар-тарары. Можно было бы добавить про вой сирены с ретранслятора, но она выла и сейчас, без той, конечно, волчьей тоски и жути, что зимой, в студеном и безмолвном мире. Однако это уже не события, а лишь обстановка той трех дневной, но такой, казалось теперь, долгой жизни тут с папой.