Михаил Глинка - Славная Мойка — священный Байкал

Катер уходил от берега, а на берегу уже стояли три фигурки. Нас снова качало, а знаете, как это, когда целый день качает? Да еще Иван Михайлович в рубку больше не звал — к чему ему рулевой, который штурвал бросает? Зачем ему такой? Я маялся, бродил по катеру, не знал, куда себя деть. И папа вот остался. Гена за мной пришел и повел к себе в кают-компанию.

— Что, — говорит, — тебе там одному, в своем кубрике… А утром вместе встанем… Давай здесь спать.

В кают-компании уже было постелено на рундуке… Черная вода взлетала к черному иллюминатору, катер поскрипывал, дизель стучал. Я бухнулся на постель не раздеваясь.

— Еще чего? — сказал Гена и сдернул с меня куртку. И рубаху. И штаны…

Снов я не видел. А утром меня разбудил динамик:

— Матросу Белякову — на вахту!

Ну и обрадовался же я! И Гена тоже вместе со мной, за меня то есть.

— Вот видишь, — говорит, — все и обошлось.

Солнце только-только вставало. На Байкале было спокойно, шла маленькая зыбь, катер от нее не качался, а лишь немного дрожал.

Я встал на руль, простоял минут, наверно, десять, разговор с Иваном Михайловичем еще не наладился, и тут вдруг он попросил дать ему бинокль, который я уже по привычке навесил на себя. Иван Михайлович стал всматриваться в ту сторону, куда мы шли. Прямо застыл. Сквозь стекло в рубке плохо было видно, так он даже на палубу вышел. Потом шагнул в рубку и сказал:

— Держи вон на ту скалу. Браконьеры.

Скала торчала из воды недалеко от берега. И еще там были скалы, целая семейка. Скал, Скалиха и Скаленыш.

— За нерпой пришли, — сказал Иван Михайлович. — Хочешь посмотреть?

Даже в бинокль браконьеров я не увидел. Только за одной из скал прятался нос лодки, но пока я его рассматривал, он уполз за камни. На воде кое-где виднелись черные точки.

— Нерпа, — сказал Иван Михайлович. — Любимое ее место.

— Что же мы будем делать?

— Что? Брать их надо… Арестовывать.

— А как же вы их арестуете?

Мы шли к камням. Без бинокля еще пока видно было плохо.

Даже непонятно, откуда на катере сразу все поняли, что Иван Михайлович собирается делать. В рубку вдруг вошла тетя Матрена, на носу, вглядываясь, уже стоял Гена, привалился к поручням Никитич, даже дядя Миша выглядывал из своего машинного. Мы подходили к камням все ближе.

Лодка пряталась. Но мы все шли, прямо на скалу, за которой она остановилась.

Никитич всунулся в рубку.

— Вплотную-то подходить не вздумай, — сказал он.

Камни были метрах в ста.

— У них на винтовках оптика наварена, — сказал Никитич.

— Заслабило?

Никитич только что-то проворчал.

— Стоп машина! — сказал Иван Михайлович. Он взял жестяной рупор и вышел на нос.

Дизеля было почти не слышно, урчал тихонечко. Скалы стояли совсем рядом, и нерпа всплывала вдали, видно, мы ее отогнали от скал. Иван Михайлович поднял рупор.

— Немедленно выйти из укрытия! — крикнул он. — И предъявить документы!

Он только договорить успел, как раздался выстрел. Звякнул рупор. Передо мной в стекле рубки оказалась круглая дырочка, а сзади над плечом дырка в дверце шкафчика.

— Вниз! — крикнул Иван Михайлович. — Всем вниз!

Он уже стоял у штурвала.

— Полный вперед!

Дизель загрохотал.

— Миша, — сказал Иван Михайлович, — да что ты там чухаешься?

Но катер уже на полном ходу шел в обход скалы.

— Всем вниз!

— Иван Михалыч… — сказал я. — Можно…

— Вниз! Геннадий, ружье сюда!

Как удирали браконьеры, я видел в иллюминатор. Они вылетели из-за скалы на плоской и длинной алюминиевой лодке, выкрашенной в цвет воды. Их было двое — оба в брезентовых плащах с капюшонами, надвинутыми на лица. Иван Михайлович разворачивался им вдогонку. Один из браконьеров держал в руке винтовку.

Расстояние между нами стало быстро увеличиваться. Я снова пробрался в рубку. Иван Михайлович левой рукой держал штурвал, а правой стучал ключом рации. На голове у него была дуга с наушниками.

Я взял у него руль. Он улыбнулся. Браконьеры уходили.

— Кому это вы передаете? — спросил я.

— Рыбнадзору. Чтобы выслали вертолет…

День спокойно, день — шторм. На следующий день мы опять попали в ветер и нас заболтало. И опять я стоял на руле, и опять началась эта дурацкая качка с носа на корму и с кормы на нос. Вниз-вниз-вниз. Опять вниз… И опять.

«Ни за что не отпущу штурвала, — думал я. — Вот умру. Сознание потеряю. А не отпущу…»

Вырвало меня прямо на штурвал. И было уже все равно — куда.

Иван Михайлович повернул ко мне голову. Он не смеялся.

— Вот так, малыш, — сказал он серьезно и взял меня за ухо — за то самое. И потянул немного. Видно, привычка у него такая была.

Иван Михайлович нажал кнопку. В рубку всунулся Гена.

— Ведро воды и тряпку, Генаша, — сказал Иван Михайлович.

И Гена тоже не засмеялся, а запустил мне пятерню в волосы и подергал. И пошел за ведром.

Я стоял у штурвала.

За два с половиной часа вахты, что мне осталось, я еще раза три умирал, но так и не умер, и не отпустил штурвала, и больше уже ведра и тряпки мне не требовалось.

И если уже по-настоящему — так вот тут я пожалел, что меня никто из наших ребят не видит. Андрюшка, скажем, или Женька или Валерка Нифонтов. Или Томашевская. Только хорошо, что мама не видела, зеркальце тут было в рубке: я заглядывал — зеленый я был, будто из болота.

В лес тетя Матрена никого, кроме меня, не взяла.

Хотел увязаться Никитич. Гена сказал, что мало ли в лесу что может случиться. Даже Иван Михайлович был не прочь. Но тетя Матрена ни с кем разговаривать не стала. И никого не взяла, только меня.

Я не понимал — куда она меня все-таки ведет. Когда мы уходили, Гена повесил на меня пустой рюкзак и подмигнул.

— Не теряйся, — говорит.

…Лес сначала шел редковатый, потом вдруг надвинулась страшная чаща, я никогда такой не видел — мы только и лезли через упавшие лиственницы, загораживавшие нам путь. Тропинки никакой не было. В самой глухой чаще тетя Матрена вдруг взяла меня за руку и, приложив палец к губам, спряталась под густую ель. И мне указала сесть рядом.

Я спрятался. Так мы и сидели несколько минут. А потом мимо нас, крадучись и продираясь сквозь ветки, прошел Никитич.

Мы подождали, а потом вылезли из-под дерева и дали по лесу крюка, оставив Никитича искать след. Тетя Матрена почти все время молчала. Она даже как будто не удивилась, что Никитич за нами следит.

Мы шли сначала лесом между двумя горами, потом вдруг лес кончился, и дальше была равнина, голая, как стол, серо-зеленая, а вдали снова синел лес. Я не думал, что это так далеко.

Прошли мы, значит, равнину и снова вошли в лес.

Этот лес был странный какой-то — будто деревья понатыкали в каменоломне. Не мог я понять, как тут деревья растут — корнями ведь влагу надо из земли сосать и все такое, а здесь какая влага — один камень. Но чаща тоже была непролазная. Через дерево упавшее перелезешь, дальше камень лежит; камень обойдешь — снова через дерево перелезай.

Шли, шли. Лезли, лезли. Перелезали, перелезали.

— Вот, — говорит тетя Матрена. — Смотри. О том, что эта избушка есть и где она находится, может, всего десять человек и знает. А может, уже и пять…

Смотрю — и правда избушка. Старенькая такая, черненькая, окошко забитое. Никто не живет. И стоит она между лиственницами так, что за сорок шагов не увидишь — здорово спрятана. Крышу ветки закрывают, стены — кусты.

— Входи за мной, — говорит тетя Матрена. — Осторожно, смотри, не оступись — тут порог.

Вот знаю, что не поверят, а для чего-то рассказываю… Может, теперь я единственный из мальчишек, кто такое видел.

В избушке стояли сундуки и лежали кучи всякого добра. Поблескивали.

— Погоди, — сказала тетя Матрена. — Посмотрим, нет ли змей.

Я, конечно, вспомнил Маугли и белую кобру с выломанными зубами. Тетя Матрена светила фонариком по углам. Змей не было.

— Ну, давай смотреть, — сказала тетя Матрена.

— А это что такое вообще? — спросил я.

— Это наши монахи сюда принесли. Давно. С тех пор и лежит.

Вокруг сундуков валялись бронзовые фигурки, какие-то чайники узорные, подносы. Все с узорами. А больше всего изображений толстяка с голым животом и подвернутыми под себя ногами. На голове у толстяка была высокая шапка.

— А для чего это все тут лежит? — спросил я. — В музей же надо.

В сундуках были книги. Старинные, в кожаных толстых обложках. И в деревянных тоже. Тетя Матрена вынимала книги, листала, я ей светил. Лицо у тети Матрены было древнее, темное.

— Вы умеете их читать?

— Нет, — сказала она. — Не умею… Пожалуй, ты прав насчет музея.

Так мы и бродили по избушке. Звякали бронзовыми фигурками, крышки открывали.