Михаил Глинка - Славная Мойка — священный Байкал
В кубрик постучали. Всунулась голова Гены.
— Завтракать, — сказал он и улыбнулся.
Тут только я понял, как хочу есть! Я вылетел из койки, а папа только глаза рукой закрыл.
— Пап, завтракать.
— Нет. Ты уж там за двоих.
Так я его и не уговорил.
В кают-компании уже сидели все: капитан, боцман, тетя Матрена и механик дядя Миша.
Сначала про тетю Матрену. У нее коричневое плоское лицо, она курит трубку и ходит в ватнике, как мужчина. Родственники у нее живут на севере Байкала, они буряты охотники. Тетя Матрена — научный сотрудник. На корме катера стоит кривая железная стойка, с нее свисает вниз на блоке блестящая трубка с делениями. Мы иногда останавливаемся посреди Байкала и опускаем на полкилометра вниз эту трубку, а потом лебедкой вытягиваем обратно. Тетя Матрена сливает воду из трубки в баночку и ставит баночку в ящик с ячейками. И еще какую-то ампулку вынимает, и стеклышко, и отвинчивает снизу крышечку, и оттуда что-то достает. В общем, один раз опускаем, а потом тетя Матрена полтора часа сортирует. И так через каждые пятьдесят километров.
Я спросил ее, зачем это она делает. Она тогда трубку курила. Ждал, ждал — не отвечает. Думал, она забыла. А когда уже перестал ждать, тетя Матрена и говорит:
— Это делается для того, чтобы точно оценить работу очистительных сооружений целлюлозных комбинатов.
Я с тетей Матреной до тех пор не говорил и голоса ее не слышал, ну и думал, что она что-нибудь ответит, вроде Дерсу Узалы: «Твоя моя не понимай». Я сказал потом об этом папе, а он мне и говорит:
— Да ты что, братец! Матрена Аслановна — кандидат, почти доктор. По ее методике многие наши не только озероведы, но и океанологи работают. И, кстати, катер делает свой рейс именно для ее научной работы. Так что ты, того, не показывай свою серость.
Еще в кают-компании был дядя Миша, механик. Он, как обычно, молчал. Я поздоровался, и все со мной тоже поздоровались.
Говорили, кажется, о том, как бы не делать один из замеров, который сейчас следовал для работы тети Матрены. Мол, уже задерживаемся, и вот непогода идет, так, может, и не стоит ради одной точки уходить снова километров на сорок от берега? Полдня, мол, угробим. Говорил, в основном, боцман.
— Ну как, Мотя, убедил?
Тетя Матрена, как всегда, долго молчала. Я уже к этому привык.
— Отсутствие данной точки на графике может существенно ухудшить убедительность его, так как откроет возможность слишком произвольной корреляции, — произнесла наконец она.
— Постой, Мотя, — сказал Николай Никитич. — Ну, ляд с ним, с этим графиком. На обратном пути зайдем, кинем пробник. А сейчас же нам надо обратно возвращаться.
Тетя Матрена молчала.
— Раз надо, значит, надо, — сказал капитан. — Все.
Он, по-моему, тоже надеялся, что тетя Матрена согласится. Но то, что она не согласилась, ему нравилось еще больше. И мне, пожалуй, тоже.
Никитич теперь повернулся ко мне.
— А… — сказал он. — А мы с Дмитрием Александровичем еще сегодня не виделись!
— Я здоровался.
— Да, да, вспоминаю. Как спали, Дмитрий Александрович?
Как спал? Как всегда, так и сейчас.
— А где же папа ваш?
— Он не хочет есть, — сказал я.
— Не хочет? Ах ты господи… Уж не укачало ли его?
— Нет, — сказал я. — Он и дома так — день ест, день не ест.
Какао Гена налил мне в ту самую кружку. Доверху.
— Иван Михалыч, — сказал я, впервые назвав капитана прямо, — вот папа сегодня на берегу останется, у знакомого… А мне говорит, чтобы я…
— О чем разговор! — сказал Гена, который как раз в это время принес еще чайник какао. — Ну, о чем тут говорить? Пойдешь с нами, омуля в Чивыркуе половим. Так ведь, Иван Михайлович?
— Дмитрий Александрович, да что вы! Самое интересное впереди! Три точки снимем, — Никитич глянул на тетю Матрену, — а потом двое суток — свободны. Остановимся, в лес пойдем — грибы, кедровые шишки…
— Нерпу посмотрим, — сказал капитан.
— Хочешь — дизель будем ремонтировать? — спросил молчун дядя Миша.
— Оставайся, — сказала тетя Матрена.
А катер все било, все качало. Я намазал кусок хлеба маслом для папы, на всякий случай, и пошел в наш кубрик.
Папа разбирал ружье… Не думал я все же, что он такой упорный. Ведь ясно, что не найдут они медведя.
— Ну как, Митя? — спросил он. — Что ты решил?
— Если ты не возражаешь, пап, я останусь.
— Вот и хорошо. А не знаешь, скоро ли под берег встанем?
— Наверно, скоро, — сказал я, хотя мы ради точки на графике тети Матрены шли в открытый Байкал. Нас все больше раскачивало.
— Матросу Белякову-младшему прибыть на рулевую вахту! — приказал динамик.
— Папа, ты прости, — сказал я. — Я бы с тобой посидел…
Он улыбнулся. Его, наверно, тошнило.
Дырочка в стекле
Я надел куртку и выскочил на палубу. Ну и волна была! Меня так и зашвыряло. Могло, конечно, и вообще вышвырнуть, и никто бы не заметил. Я вцепился в поручни что было сил.
Сзади нас, вдоль берега, от которого мы еще не так далеко отошли, шпарила с задранным вверх носом черная рыбацкая лодка. Она торчала из воды, наверно, на две трети или даже больше — только корма и касалась воды. Корма была вся в белой иене и, придавливая ее вниз, у подвесного мотора сидели два дядьки, покрытые черной клеенкой. Лодка прыгала с волны на волну.
— Ого, — сказали за моей спиной. Это был механик. — Куда-то очень торопятся, если в такую погоду…
— Опасно? — спросил я.
— А то нет… Сарма.
Сарма — это такой ветер, я про него читал. Он сносит в воду овец. Дует с берега. Нам он был попутный.
— Мотор у них — чихни! — сказал дядя Миша, глядя вслед лодке, — и… до свиданья.
Лодка шла, зарываясь, и белый хвост от нее скакал по волнам…
Эту вахту мы стояли так — я животом висел на штурвале, а если мне не удавалось его повернуть, Иван Михайлович протягивал руку и помогал. Потом волны стали еще выше, катер начало качать длинно и продольно — с кормы на нос, а не с борта на борт, как раньше, и мне казалось, что что-то внутри меня переливается от ног к голове, как чернила в авторучке.
— Держишься? — спросил Иван Михайлович.
— Нет, — сказал я и не услышал собственного голоса. Я и правда уже не понимал, где это мы. Голова летела куда-то отдельно, ноги отдельно, я весь был липкий от пота, к горлу подкатывало. Я отпустил штурвал и сел на ящик. Стало еще хуже.
— Да… Дела… — сказал Иван Михайлович. — Разве настоящие моряки руль бросают?
Он сам теперь стоял за штурвалом. Потом появился Гена, взял меня за плечи и вывел из рубки. От ветра и брызг я немного пришел в себя. Но к рулю больше не пошел — стыдно. То сидел внизу у Гены, то вылезав наверх, когда становилось особенно плохо.
Мы все плыли и плыли, потом остановились прямо среди волн, тетя Матрена бросила с кормы свои пробники, а потом мы снова плыли…
Часа в четыре мы вернулись к берегу и подошли к тому месту, где жил старик. Качать почти перестало. А все равно еще мутило.
— Пап, слабость какая-то…
— Будь мужчиной.
Он сам еще стоял. Вовсю бодрился.
Еще издали мы увидели на берегу две фигурки. Катер подходил к ним все ближе, и мне стало казаться, что одного из этих людей я знаю.
— Пап, — сказал я, — тебе не кажется кое-что?
— Кажется, — сказал он.
Нас встречал старик охотник и… дядя Сережа. Это он, оказывается, был одним из тех, кто сегодня прорывался на лодке сквозь сарму. От ветра и брызг лицо его еще и сейчас было как свекла.
— Ну что? — спросил папа. — Не выдержал, привалил?
— Да вот так.
— Ты ж рассчитал, что не успеешь?
— Всегда куда-нибудь не успеваешь. А ты что — хотел бы один охотиться?
И я вдруг отчетливо себе представил, как по лесу идет, пробирается медведь, и глаза дяди Сережи над ружейным дулом.
— Пакет вам с большой земли, — сказал дядя Сережа и протянул нам с папой конверт. В конверте было три письма — папе, мне и общее обоим. В том, которое было нам обоим, мама писала, что папа должен следить, сухие ли у меня ноги, и не отпускать одного на берег, а кроме того, кормить четыре раза в день и не всухомятку. И еще класть днем спать. Когда мама писала папе, она всегда делала сокращения: «м. б.» — «может быть», «т. ч.» — «так что», а в конце письма «ц» — хвостик. Целует, мол, но вообще-то догадайся сам. Письмо мне было написано разборчивей, и буквы покрупнее. А так — то же самое, что и в общем письме. Как папа говорит — «теория относительности для ПТУ». Еще мама писала, что шестой класс очень важный и что звонила Нина. Передавать ничего не просила. Слово «целую» мама написала мне разборчиво и целиком. Серьезно так. А ниже было приписано другими чернилами — «приезжайте скорей. Скучаю» и «Ц» с хвостиком. Как папе.
Катер уходил от берега, а на берегу уже стояли три фигурки. Нас снова качало, а знаете, как это, когда целый день качает? Да еще Иван Михайлович в рубку больше не звал — к чему ему рулевой, который штурвал бросает? Зачем ему такой? Я маялся, бродил по катеру, не знал, куда себя деть. И папа вот остался. Гена за мной пришел и повел к себе в кают-компанию.
