Янис Яунсудрабинь - Белая книга
Мы и бочку наливали, и деревяшку в воду кидали, но только, как назло, ни одна крыса в воду не свалилась. Тесто с краев бочки, бывало, соскребут начисто, а дальше ни одна лакомка не лезет. И капканы пустовали.
Тогда-то испольщик Иоргис взялся вить кнут. Начал он его вить в первую пятницу поста и довил до первого узла. Во вторую пятницу — до второго, и так пока не свил. В последнюю пятницу кнут был готов. Осталось лишь в первый же день пасхи спозаранку, как развиднеется, этим самым кнутом отхлестать те места, где водились крысы.
И вся эта нечисть кинется прочь с хутора, прямиком через поле, длиннющей вереницей. Дело верное, испытанное. На том хуторе, где Иоргис жил раньше, один нищий, литовец, этак повыгонял всех крыс и мышей. Посмотрели бы, какое полчище через поле хлынуло! А литовец гнал их, прямо как свиное стадо, и загнал в речку, да всех и утопил.
И вот на пасху, спозаранку, Иоргис торжественно обошел кладовую, амбары, хлева и сараи и все там исхлестал, а мы столпились за избой и глаз не сводили с пробороненного поля за конюшней. Гляньте-ка! Гляньте! Кажись, крысы! Какие там крысы — комья земли.
Все зазря.
Иоргис воротился — только руками развел. Злой, пристыженный, швырнул оп кнут за печку и, что-то сердито бубня, улегся на свою скрипучую кровать: не иначе, чертов литовец какие-то слова приговаривал, когда крыс гнал. А больше никак их не истребишь.
ХОЛСТЫ
Больше всего я любил, когда весной у нас дома принимались ткать. Минует рождество, а спустя время в избу уже перетаскивают ткацкий стан. На весь дом он был у нас один, и поэтому ткачихам надо было чередоваться, чтобы каждая успела на нем поработать. А сколько разных холстов перевидал я за одну весну! Недавно хозяйка соткала льняной холст на рубашки, а нынче смотришь — у испольщицы готов полосатый, на юбку. После испольщицы села за кросна моя мать и наткала два холста в белую и синюю клетку — мне на порточки да себе с бабушкой на передники. Лиза-Хавронья соткала одеяло, бабушка — полусукно, а потом опять хозяйка — холст на полотенце. И вот незаметно подоспело время выходить на поля и огороды. Тут уж не до тканья, пусть даже ткачихи не все спроворили, что задумали.
На моих глазах совершались все ткацкие работы, и многое довелось мне увидеть, прежде чем простая пряжа превратится в красивые ткани, из которых шили всякую одежу. Вскоре и сам я стал великим знатоком ткацкого дела. Только гляну на тканье и тотчас опознаю, кипорка[11] это или простое. Различал я и шестерик от восьмерика. А как замечу близни[12], скажу: «Верно, у ткачихи очки запотели».
Ткацкое искусство начинается с подготовки основы. За клетью под навесом более полугода провисела на толстых крюках сновалка — большое мотовило. Давно пора ей покрутиться, поворочаться.
Посреди батрацкой к потолочной балке прибита деревянная колодка с дыркой, в которую вставляли верхний острый конец стояка сновалки. На полу, ровнехонько под колодкой, клали деревянный крест, а то и печной заслон с вмятиной посередке, подливали в нее немножко свиного жира и вставляли нижний конец стояка.
На этом большущем мотовиле можно было покататься. Сяду на поперечину и держусь руками за боковую палку, чтобы не свалиться. И тогда хозяйка или моя мать разочка три-четыре толкнет рукой боковины — и я лечу себе, как птица.
Потом ткачихи приступали к снованию. Перво-наперво все они собирались вместе, держали совет — по сколько кругов сновать. В одном круге дюжина локтей. И кругов таких, бывало, наснуют по целой дюжине. И впрямь тогда опостылет сидеть и сидеть за кроснами.
Но случалось и так, что хоть и меряли-считали, а основа выходила на несколько пас уже, нежели было задумано.
Пряжа перематывалась с двух или трех вьюнков, но если сновали пеструю основу, то вьюнки эти торчали вокруг сновальщицы, как пенечки. Сперва нить бежала прямо к потолку и через блестящее латунное колечко спускалась в руку сновальщице, та ее пускала вокруг сновалки, кругами сверху вниз и обратно, снизу вверх. Сновалка походила тогда на полосатый верстовой столб.
Наверху и внизу на сновалке были колки, нить только огибала их и шла в обратную сторону. На нижней перекладине имелся еще один колок, и на него нить надо было набрасывать то поверху, то снизу, тогда получались перекрестные петли. И так споро они нарастали, просто диво.
Но снимать пряжу со сновалки не так-то просто. Сновальщица садилась на корточки, считала нити в перекрестных петлях, и если было их сколько требовалось, то скрепляла каждую петлю перевязкой, вынимала по очереди один колок, другой и заплетала пряжу петлю за петлей в цепь. А чтобы сновалка стояла недвижно и пряжа не путалась и не соскальзывала, я крепко придерживал ее руками и отпускал ровно столько, сколько требовалось. Сновальщица, поочередно меняя руки, сплетала пряжу, звено за звеном, в короткую цепь. Делалось это для удобства и чтобы не вытягивались нити.
Ну вот, теперь уже и можно метать бердо и начинать навивку. В петли вдевают рейки, а концы нитей навивают на пруток в заднем навое. И тут одному приходится вертеть ворот сбоку ткацкого станка, а другому тянуть вперед бердо с набилками, третьему крепко держать еще не закрепленные концы нитей. На навой время от времени кладут гладко оструганные сосновые лучины, чтобы уберечь пряжу от разрывов.
Когда укрепят основу, ткачиха начинает заправлять пряжу в нитченки. Чем нитченок больше, тем кропотливее работа. Иной раз на нее может уйти дня два кряду. Теперь остается перенаправить основу в другое, частое бердо, пригодное для тканья. Первое служит только для разделения нитей, когда крепят основу.
Еще осталось укрепить нити на переднем навое, поставить бердо в набилки, подогнать к нитченкам крепкие веревки от подножек. И уже тогда можно садиться за работу.
Нажмет ткачиха на подножку, и тотчас по обе стороны берда встанут вроде бы мосточки — две нити под углом к основе, в этот зев и продевают челнок с утком. Челнок щучкой выскальзывает из рук ткачихи, она подхватывает его с другой стороны и поднимает вверх, чтобы из цевки вытянулась нить для следующего нырка.
Потом слышится стук набилок, нажимается другая подножка и снова продевается уток. Сперва тканье выходит неровное, редкое, но мало-помалу выравнивается, и когда на пришву накручивается готовый конец новины, холст совсем гладкий, ладный, как положено.
В доме теперь только и слышится равномерный перестук: туки-тук! Туки-тук! Лишь изредка ткачиха прерывает работу — связывает порвавшуюся нить или заправляет новую шпульку в челнок. Время от времени приходится также отпускать задний навой и подвернуть передний, на пришву которого наворачивается готовое тканье. Иногда в однообразное постукивание врывается звук падающей на пол лучины из большого навоя.
И вот приходит день, когда видишь: пришва голая. Тканье окончено. Побыстрей ставь котел на огонь да вари кашу. Таков обычай. Ткачиха может на короткий срок дать рукам отдых и оглядеть свою работу.
А я тогда всякий раз брал гладкую доску, на которой за станом сидела ткачиха, прислонял ее к лавке и скатывался по ней на пол. Катанье было на славу, и никто мне теперь этого удовольствия не запрещал.
И наконец наступала та прекрасная пора, когда в небе снова сияло весеннее солнышко и можно было выбежать на волю босиком. Весь косогор от ворот до нижних ветел темно-зеленый в желтых солнечных крапинах цветов. Тут на мураве ткачихи стелили льняные и посконные холсты, чтобы солнце их выбелило. И они лежали там белыми тропками. Утерпеть я не мог и бегал по ним то с горки, то на горку. И хоть были на них пятна моих следов, никто меня не бранил, потому как холсты эти еще не раз полагалось полоскать и снова расстилать на солнцепек.
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Когда скворцы запоют свои песни, а на болоте заквакают лягушки, в жилах деревьев пробуждается сладкая кровь. После хмурой зимы, почти сплошь проведенной взаперти, с радостным нетерпением ждал я того дня, когда пойду с дедом в березнячок возле баньки. В каждой руке у меня по лотку. Дед несет два ведерка, а в них топор, наверточек и пучок пакли. Дойдем мы до места, дедушка, задрав голову, оглядит березы и выберет самую красивую — в ней, говорил он, сок слаще… Потом он принимается буравить ствол с южной стороны. Наверточек острый. С тихим хрустом высверливаются и падают наземь желтоватые колечки стружек. Я их поднимаю и облизываю:
— Чистый сахар!
Дедушка высверлит дырку нужной глубины, вытащит иаверточек вместе с налипшей пробкой из мелких мокрых стружек, и тотчас по корявой коре покатятся торопливые белые капли. И впрямь казалось мне тогда, что это кровь и что березе больно — ведь рана глубокая. Однажды я робко спросил:
— Дедушка, а березе не больно, когда сверлят?
