Алая чалма - Эмиль Османович Амитов
Зато частым непрошеным гостем тогда был суховей. Хлопок боялся его — задыхался, сгорал; арыки боялись — он заносил их песком; люди боялись — он оставлял их голодными и без одежды.
День-деньской приходилось тянуть лямку на байской земле. Даже на базар съездить в Самарканд или Джуму́ и то некогда. Пять дней спину гнешь на бая, два — на себя. На других условиях бай не уступит дехканину ни сохи, ни лошади… А придет жаркая пора, за воду бай вымогал плату отдельно. Через кишлак всего один арык протекал, его арык…
А тут разговоры пошли между дехкан: мол, басни все это, что аллах наделил земными благами только бая Касыма, а всем другим наказал быть его батраками. Людям и правда невдомек, почему арык в прошлом году проводили от самого Зеравшана дехкане округи, а вода вдруг оказалась личной собственностью бая? Что-то здесь не так…
Дошли эти толки и до ушей бая Касыма.
Как теперь помню, бай сделался мрачнее тучи. На батраков бранится без причины, кулаками трясет. От злости пнул свою собаку, так та, не будь дура, хвать его за штаны — порвала. Еще пуще обозлился бай. В день по нескольку раз прибегает на поле — проверяет, не отправился ли кто в город без его ведома. Очень уж ему почему-то не хотелось, чтобы кто-нибудь в Самарканде побывал.
А тем временем по кишлаку опять слушок прошел. Другой теперь уже. Сорока ли на хвосте принесла или кто-то втихомолку все-таки съездил в Самарканд, а только люди между собой поговаривать стали, радости не таят. И все об одном. В городе, говорят, начальство меняют — драка идет, стреляют на улицах. Говорят, какой-то человек объявился, сказочно сильный — землю у богачей отбирает, бедным раздает. И воду отдает на вечные времена: бери и пользуйся. Бесплатно! И лошадей байских велел якобы отбирать… И зовут будто этого человека Ленин. Ле-нин!
Байские прислужники избили нескольких дехкан за эти разговоры. А бедняки все одно — как сойдутся вместе несколько человек, так им будто говорить больше не о чем: «Сказывают, за рекой Зеравшаном у баев землю отобрали… Дехкане сами хозяева…» И все с нетерпением ждут, когда же Ленин и сюда придет…
Я молодым был. И удальцом, каких поискать. Отчаянный, не то что теперь. До всего мне было дело. Собрал я как-то ночью ребят в джувазха́не, там, где из хлопковых семян масло выжимают. В темноте сидим, удары сердца друг у друга слышим. Боязно… Судили-рядили и решили кого-нибудь в город послать; пусть поглядит, разузнает, что там и как, да потом нам расскажет. Долго выбирали, кому отправиться. И выпало на мою долю собираться в путь-дорогу. Потому что я там был уже не раз.
А город — не ближний свет. И лошади у бая не попросишь: спросит — зачем. Стал я собираться, едва забрезжил за окном рассвет — только что первые петухи пропели. Даже чабан еще не выгонял скота пастись. Мне же надо успеть до вечера назад вернуться.
Жена завернула мне лепешку на дорогу и пошла в коровник за куртом.
Вдруг слышу конский топот. Все ближе, ближе. Гляжу, мимо окон всадники пролетают. Головы к потным шеям коней пригнули. Один, второй, третий… Много. Улицу пылью заволокло. Из подворотен кубарем вылетают псы, с лаем норовят цапнуть коней за хвосты. Переполошился весь кишлак. В комнату жена вбежала. Руки трясутся, бледная.
«Нуке́ры Амирха́на-курбаши́ пожаловали, — говорит шепотом. — Быть беде. Они с добром не приезжают. Не ходите сегодня в город…»
Я приоткрыл калитку, гляжу в щелочку одним глазом.
Вооруженные всадники в косматых бараньих шапках и дорогих халатах, перепоясанные портупеями, сбились в кучу у ворот Касым-бая. Разгоряченные кони толкутся на месте, ржут, храпят. Ворота открыл сам хозяин. Руки к груди прикладывает, кланяется. Гостей человек двадцать. Но гостиная у бая просторная, светлая. И угощения на всех хватит. Тесовые ворота сомкнулись, словно заглотнули приезжих.
Я в тот раз, может, впервые внял уговорам жены. Посоветовался с дружками-приятелями и решил в город отправиться на следующий день.
В полдень, как только мулла прокричал призыв на полуденный намаз[4], на поле прискакал верхом подручный бая. Передал дехканам повеление бая: всем не медля собраться у мечети! Мечеть в то время была самым высоким строением в Ертешаре, возвышалась посередине кишлака, а вокруг нее теснились приземистые мазанки, будто цыплята возле клуши… А сейчас какое здание самое высокое? — спросил неожиданно Саттар-ота и оглядел сидящих.
— Школа, — заметил кто-то.
— Верно. Школа. Но о школе я вам расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас слушайте дальше… Ну так вот, в нашем Ертешаре был издавна установлен обычай — на меджлис[5] собираться у мечети. Но об этом всегда объявляли заранее — за день или два. Люди с утра работали, устали, только собирались пиалушкой чая промочить горло — и на́ тебе!.. Умыться не дают, торопят. Потные, покрытые пылью дехкане отправились небольшими группами к кишлаку, держа на усталых плечах кетмени. Они были встревожены, перешептывались.
На айва́не — широкой веранде мечети — был постлан дорогой ковер. На нем сидел бай, начальник отряда и еще несколько богачей кишлака. Они пили чай с изюмом и ели фрукты. Но было заметно, что они успели выпить и кое-чего другое покрепче. Разговаривают между собой и не обращают внимания на собравшихся. Люди ждали-ждали… Наконец один старый дехканин, стоявший впереди, вежливо заметил:
«Бай-ака, мы собрались».
Бай метнул на него недружелюбный взгляд и не спеша поднялся. Вздыхая от сытости и слегка пошатываясь, он подошел к краю веранды, взялся за опорный столб, подпиравший крышу.
«Уважаемые односельчане, дехкане!» — начал бай ровным тихим голосом, но так, чтобы слышали все.
Прежде он никогда с таким почтением не обращался к нам. Тем более, если был в дурном настроении, как сейчас. Он провел пухлыми пальцами по бороде, и я заметил, что руки его чуть-чуть дрожат. «Ага, значит, и ты чего-то боишься», — подумал
