Нина Дашевская - Я не тормоз

Левины эти классные вообще. Но они такая закрытая система, им будто никто не нужен со стороны. Хорошо, что они меня позвали.

Они шли, жевали хотдоги эти и всё время друг друга подкалывали.

— Ну чего, мозг не мёрзнет? — спрашивал лохматый Миша бритого Яшу.

— Нет. Голове полезен холод вообще.

— А. Может, мёрзнуть нечему?

— А ты не завидуй. Подставил тебя, да? Теперь видно, каким бы ты был без волос! И вся твоя красота, Миха, оказывается, фейк.

В таком духе. Мне ужасно хотелось Яшу спросить, чего он так, радикально, наголо. И как родители к этому отнеслись? Но как-то неловко. Мало ли что.

— Сюда, — сказал Миша, и полез под ленточку. Красно-белую такую ленточку, которой стройплощадки огораживают и прочие опасные места.

Дом под снос. Я, конечно, видел его, но не приходило в голову залезть. Обычная пятиэтажка. Без окон, даже без рам в некоторых местах. Жутковатое зрелище, мёртвый дом. Кучи мусора вокруг.

Мне казалось, нас кто-то обязательно остановит. Ну как, туда же нельзя! Но оказалось, никому и дела нет.

Близнецы включили фонарики в телефонах, и я тоже. Горелым чем-то пахнет тут, и вообще… Мне вдруг стало сильно не по себе. Я понял, что близнецы ищут тут что-то, какие-то вещи. Охота такая у них. А мне кажется, это мародёрство какое-то.

Дверей в квартиры или совсем нет, или открыты, и из них вата торчит.

— Сюда? — спросил Миша. Яша кивнул.

Чужая квартира. Брошенное, жалкое всё. Диван с вылезшими пружинами. Какие-то доски. И пианино. Яша подошёл, пробежал пальцами по клавишам. Умеет, смотри-ка. Точно, они же в музыкалку ходят оба.

Яшка сфотографировал на телефон пианино, с разных ракурсов.

А Миша писал что-то в блокнот, карандашом. И потом тоже фотографировал.

Потом мы пошли в следующую квартиру. Там вообще ничего не было, и жуткий сквозняк, пустые проломы без рам. На полу — след от костра.

— А что, костёр, может?

— Вы чего… Прямо в доме?

— Да мы жгли уже, нормально… И потом, тут же люди живут.

— Где — здесь?!

— Ну, не в этой квартире, а вообще. Бездомные. Конечно, живут. Спят тут. Готовят на костре, кипятят воду. Никогда не видел в окнах свет?

— Я… Нет, я тут не катаюсь, — и правда, тут асфальт плохой, мимо этого дома я почти никогда не езжу.

— А, ты же не ходишь пешком, — добродушно поддел меня Миша.

— Я думал, вы тут ищете что. Ну, собираете.

— Нет, — объяснил Яша, — ну, как, собираем, конечно. Но не вещи. Память. Понимаешь, жутко как. Люди здесь жили всю жизнь. И ничего, ничего от этой жизни не осталось…

Миша потянул отошедший кусок обоев. Газета с другой стороны, обои поклеены на газету.

«Теперь в этих типографиях трудоемкость работ снизилась вдвое, значительно уменьшился брак, вызываемый, в частности, ручной перевозкой книг по цехам. Советский читатель получает больше книг, лучше, добротнее оформленных. Конструкторская мысль работает над дальнейшей механизацией полиграфических процессов».

— Давай всё же костёрик, повеселее будет, — сказал Яша.

Мы собрали какие-то щепки, бумажки и запалили маленький огонёк. Откуда у них зажигалка, неужели курят? Никогда бы не подумал.

Постоянно подкладывали какие-то бумаги, кусок обоев, потом деревяшка небольшая занялась, и мы просто сидели и смотрели, как она горит.

— А чего ты так, налысо? — спросил я, наконец.

— Захотелось, — ответил Яша. Спокойно так. А потом добавил: — Захотелось изменить жизнь. Многое. Против течения поплыть. А то течение, знаешь… Мало ли куда унесёт. Хочу сам.

— Ого.

— Он музыкалку бросил, — сказал Миша.

— Правда что ли?!

— Ну да. Хватит музыки, — сказал Яша.

— Полгода осталось до диплома, — тихо сказал Миша. Яша дёрнулся. Я понял, что они обсуждали это миллион раз, и он больше не хочет.

— А родители что?

— Мама? Нормально, — пожал плечами Яша. Про папу я не решился спрашивать. И вообще засомневался, есть ли он?

— Ничего не нормально, — ещё тише сказал Миша.

— Но это моя жизнь. Ты-то понимаешь?!

— Да, — кивнул Миша. — Я, конечно, понимаю.

Я вдруг увидел, какие они разные. Дело даже не в волосах. И не в родинках, у Яши они. Как у актёра Де Ниро. А у Миши нет. Но у Миши лицо мягче, а у Яшки злее, острее. Совсем разные.

— Понимаешь, Игнат. Музыкантом я не буду. А играть уже умею, мне хватит. Зачем диплом? Музыкой пусть те занимаются, кому без неё не жить. У кого талант. Этот вон пусть играет, — он кивнул на Мишу.

— Какой там талант, — пожал плечами Миша.

— Сам знаешь, нечего кокетничать. А я…

Он молчал, полено почти догорело, и он принёс какую-то рамку из другой комнаты. Щелкнул на телефон и сунул в огонь. Сначала она не хотела гореть, дым какой-то вонючий шёл, а потом пошло.

— Понимаешь, Игнат. Не все живут так. Так легко и весело, как мы.

— Как мы?

Ну да. Я и сам знаю, чего он. Псих какой-то. Я знаю, что мы живём очень даже, на роликах катаемся, а есть люди, у которых еды нет. Или даже воды.

— В этой стране, — сказал Яша, — можно быть только юристом.

Вот тебе раз.

— Почему это?

— Я решил. Поэтому музыку бросил, некогда. Надо готовится на юрфак. Я хочу быть адвокатом.

— Думаешь, заработаешь этим? — ну, правда. Какой в этом ещё может быть интерес?!

— Да. Я буду крутым адвокатом. Дорогим. Заработаю много.

Вот бы не подумал, что Яшка такой меркантильный.

— Чтобы была возможность… Заниматься делами тех, кому нечем платить. Кто не виноват. Понимаешь?

Я пока не очень понял.

Яшка вскочил на ноги, зашагал вокруг нас.

— Постоянно! Постоянно людям нужен адвокат! Без конца, только и слышишь… Адвокат, адвокат! Нужен юрист, спасите!

Где вот он это слышит, телевизора, что ли, насмотрелся?…

— Мама у нас журналист, — объяснил Миша. — Много чего… Прямо жуткого происходит. Понимаешь? И она приходит домой, и плачет, плачет. Что сделать ничего нельзя. И адвоката никогда нет. Но это… С системой очень трудно бороться. Практически невозможно.

— Возможно, — резко сказал Яша.

Я будто попал в фантастический фильм. Матрица. Какая ещё система?… Но не спросишь же, они думают, я понимаю… Мама тоже так говорит: в этой стране.

— Понимаешь, Игнат. Часто осуждают людей, которые не виноваты. Просто так удобнее, нашли дурака и навешали на него всё. Или кто кому мешает. Подставить любого можно. Ещё, знаешь, кардинал Ришелье говорил: пусть самый честный человек напишет шесть строчек. И я в этих строках найду то, за что его можно повесить.

— Какой-то ужас. Но Ришелье… Это же не наша страна?

— Да. Весь мир немного двигается с тех пор. И мы… И мы тоже, но нам надо догонять.

Мишка добавил:

— И, конечно, двигать мир будешь ты, да?

— Ну а кто, — сказал Яшка.

Я себя чувствовал младенцем рядом с ними. Будто бегаешь, бегаешь себе по дорогам. А потом видишь открытый люк. И понимаешь, что там, под землей, под дорогами этими… Такой скрытый мир. Тёмный.

— Значит, ты будешь такой Робин Гуд? — спросил я. — Зарабатывать на богатых и защищать бедных?

— Ну да. Ну и Робин Гуд. Адвокат — это защитник, понимаешь?… Кто ещё…

— Яшка идеалист, — плюнул Миша, — против лома, думает, есть приём… Тебя убьют, — вдруг сказал он.

— И ты сыграешь на моих похоронах.

— Чего тебе, Шопена? Или повеселее хочешь?

… Вот дураки. Чем шутят.

Совсем стемнело, и мы пошли домой. Свети-не свети фонариком, а всё же я чуть не полетел на лестнице, запнулся о какой-то хлам.

А Мишка вдруг зашёл в ту квартиру, где пианино. И заиграл. И я понял, о чём Яшка говорил. Да, этот Миша настоящий музыкант, не игрушки.

У меня в голове всё ещё звучала эта музыка, печальная, но не безнадёжная.

И Миша сказал:

— Весь этот мир без музыки превратится в «Кин-дза-дза». Смотрел?

Я кивнул, конечно, смотрел.

— Без музыки и без искусства вообще. Человек не может. Это единственное, что удерживает его. На самом краю.

Яша и Миша Левины, спасатели этого мира. А я. Кто я? Просто катаюсь.

Мне ужасно не хотелось от них уходить, казалось, такого разговора больше не будет. Они будто великаны рядом со мной. Хотелось бы… Ну, не дружить, конечно. Они только вдвоём, им никто не нужен. Но хотя бы говорить иногда. Разве я могу быть интересен таким. Зачем они меня с собой позвали?…

Какие они разные. Надо же, мне всегда казалось, что я не тормоз, что я всегда впереди всех, а все остальные не догоняют меня. А вот, братья Левины. Сильно впереди, не догонишь.

Я иду и смотрю на листья. На земле; деревья уже совсем голые. Ноябрь. Как же их много, листьев. Как мыслей у меня в голове. И все такие разные, а так, снаружи, наверное, одинаковые… И люди так. А может, и нет. Всегда легко сравнивать людей с чем-то, чего много. С песком. Со звёздами. Или с микробами. Зависит от пафосности настроя. Скоро зима.