Княжна Дубровина - Салиас-де-Турнемир Елизавета Васильевна
Послѣдняя недѣля жизни Анюты у папочки пролетѣла какъ стрѣла, проползла какъ улитка. Дни тянулись, а недѣля пролетѣла. Анюта не спохватилась, какъ прошло четыре дня. То что въ недавнемъ прошломъ приводило ее въ восторгъ, вызывало теперь потоки слезъ. Однажды пришла портниха примѣривать новыя платья, одно черное шерстяное, другое изъ какой-то толстой матеріи, тоже черное (папочка сказалъ, что она должна носить трауръ по прадѣдѣ), но такое нарядное, съ такою красивою отдѣлкой, и еще платье сѣрое съ отливомъ и тоже съ красивою отдѣлкой.
— Это полу-трауръ, для праздника, сказала Маша, — не правда ли, Анюта, прелестное платье?
Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся въ слезахъ вышла изъ комнаты. Маша съ трудомъ уговорила ее вернуться и примѣрить ихъ. Удивленная портниха спросила о чемъ княжна такъ неутѣшно плачетъ.
— Ей грустно разстаться съ нами, сказала Маша, — она уѣзжаетъ къ роднымъ, въ Москву!
— Въ Москву! воскликнула портниха, такъ о чемъ же вы это, ваше сіятельство, убиваетесь! какой здѣсь городъ! это деревня! когда вы увидите Москву, вы и не попомните о К*. Я въ Москвѣ жила много лѣтъ въ ученьи, у мадамы, у французенки, на Кузнецкомъ Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вотъ такъ, тутъ ушить надо, Марья Петровна! Какіе магазины, какія площади, вечерами Кузнецкой-то-Мостъ такъ и горитъ огнями! А что за Кремль! У соборовъ главы золотыя на солнцѣ горятъ, а на Царскомъ дворцѣ вся крыша золотая, и онъ одинъ, дворецъ-то, будетъ, почитай, больше всей нашей К*. А театры! Я видѣла «Дѣву Дуная», я вамъ скажу, я было съ ума спятила отъ восхищенія.
Анюта слушала; быть-можетъ и въ самомъ дѣлѣ въ Москвѣ хорошо и много есть въ ней дивнаго и чуднаго, что она удивитъ, но… но… одна… Они съ ней не ѣдутъ!..
И она опять ударилась въ слезы.
Мальчики видя ея неутѣшную печаль задумали ее расѣять и предлагали прогулки. Стоялъ день теплый и они всѣ поѣхали на лодкѣ, причалили и пошли въ боръ, гдѣ показались рыжики, которые Анюта любила сбирать и потомъ относить къ маменькѣ и Дарьѣ-нянѣ и вмѣстѣ съ ними солить ихъ. Но теперь Анюта не нашла ни одного рыжика и не находя сестеръ ушедшихъ въ глубь бора просила Ваню проводить ее домой. Мѣста были все тѣ же, ея любимыя мѣста, но расположеніе ея духа было иное и всѣ эти любимыя мѣста будто померкли, а любимыя забавы утратили всю свою прелесть. Широкая рѣка также быстро бѣжала, сверкая на солнцѣ алмазными струями, величественно стоялъ надъ ней голубовато темный боръ, торжественно въ пышной красотѣ заходило солнце, позлащая облака и окрашивая край неба въ пылающій пурпуръ; прозрачный туманъ, бѣлый какъ серебро, подымался съ зеленыхъ заливныхъ луговъ и изъ-за него виднѣлись черныя очертанія прибрежныхъ кустарниковъ и, какъ великаны, стояли сосны особняки, выдѣлившіяся изъ темнаго бора, но ни Анюта, ни Ваня провожавший ее къ лодкѣ не обратили вниманія на эту знакомую, но прекрасную картину, еще недавно вызывавшую такіе восторги и восклицанія. Они брели молча домой, не разговаривая между собою. Когда они сѣли въ лодку, они услышали за собою крики дѣтей.
— Подождите. Куда вы, и мы съ вами.
И всѣ дѣти бѣжали къ берегу и всѣ вошли въ лодку.
— Мы тебя хватились, сказала Агаша, — и безъ тебя не хотимъ гулять.
— Да и какое это гулянье, сказалъ Митя съ негодованіемъ, — это какое-то тоскливое скитанье.
— Точно мы кого похоронили, жалобно сказала Лида,
— Типунъ тебѣ на языкъ, закричалъ на нее Ваня.
По вечерамъ всѣ уходили въ садъ, по обыкновению, но Анюта не хотѣла бѣгать по аллеямъ, ни играть въ прятки ни въ разбойники, забиваясь въ гущу куртинъ отъ ловившихъ ее братьевъ, а недавно еще такъ шумно и такъ рѣзво бѣгала она, оглашая воздухъ криками удовольствія. Теперь она старалась поскорѣе уйти и стремилась къ маменькѣ, потому что маменька, потчуя ее чаемъ и угощая вареньемъ и смоквами, очень соболѣзновала о ней и все твердила и повторяла:
— Что за напасть такая! И зачѣмъ это всегда мудрятъ. Ну, княжной стала, богатой, и слава Богу, да зачѣмъ же это ее, поневолѣ, везти въ Москву. Развѣ ее не можно воспитать здѣсь; выписать разныхъ гувернантокъ, она бы всему и здѣсь обучилась, всему что слѣдуетъ знать княжнѣ. А то, вишь, въ Москву! къ теткамъ? зачѣмъ? Слыханое ли дѣло дитю отымать у семьи родной! она, княжна-то наша, ихъ не знавала никогда, да и они о ней не вѣдали, и по правдѣ, никогда о ней и знать не хотѣли. Пока была бѣдна, о ней не заботились, а мы-то всѣ, и Маша моя, души въ ней не слышимъ! Что жь что княжна, она наша Анюта любимая! Почему же ей съ нами не жить, какъ жила прежде.
И Анюта слушала слова эти и принимала ихъ къ сердцу.
Прошла недѣля. Насталъ день отъѣзда, Анюта перестала плакать, но не глядѣла какъ укладывала чемоданъ ея сама Маша и не обращала вниманія на ея просьбы взглянуть на новое тонкое бѣлье, хорошенькіе воротнички и нарукавники.
— Тебѣ не стыдно будетъ войти въ чужой домъ, говорила Маша, — у тебя все есть, и все хорошее какъ слѣдуетъ.
— Мнѣ все равно, отрѣзала Анюта, — мнѣ все, все равно. Такая моя судьба. Меня какъ щепку швыряютъ отъ однихъ къ другимъ.
— Не грѣши, Анюта, сказала Маша, — Господь осыпалъ тебя своими благами. Будь умна, учись прилежно, а главное укроти свой нравъ; ты страшно вспыльчива и властна. Здѣсь тебѣ всѣ уступали, а онѣ хотя и тетки, но тебѣ люди чужіе и по тебѣ насъ судить будутъ и осудятъ.
— Какъ? спросила удивленная Анюта.
— Если ты будешь возражать, бунтовать, и по серьезному лицу Маши пробѣжала улыбка, словомъ, дашь волю своему нраву, онѣ скажутъ, что мы не умѣли воспитать тебя, что ты избалованная дѣвочка. А ты знаешь, какъ я и папочка тебя всегда останавливали. Да не плачь, и помни, что черезъ нѣсколько лѣтъ ты въ правѣ просить, чтобы тебя отпустили повидаться къ намъ. Онѣ не будутъ въ правѣ отказать тебѣ.
— Въ самомъ дѣлѣ, навѣрно, когда? спросила Анюта.
— Навѣрно, папочка говорилъ мнѣ, что въ семнадцать или восемнадцать лѣтъ ты даже имѣешь, по законамъ, право жить съ тѣми родными, съ которыми хочешь, но объ этомъ думать нечего, тебѣ здѣсь жить не пригодно, а пріѣхать погостить, пріѣзжай, было бы даже не хорошо съ твоей стороны еслибы ты не навѣстила насъ, особенно папочку, и забыла бы, какъ онъ любитъ тебя!
— Я не могу забыть васъ! воскликнула Анюта, и переходя отъ горя къ радости прибавила съ увлеченіемъ, — я ворочусь сюда къ вамъ, и не гостить, а жить! что бы ты Маша не говорила, я хочу жить съ вами, не гостить а жить хочу, непремѣнно. Семнадцати лѣтъ — мнѣ до семнадцати осталось пять лѣтъ, пять лѣтъ, это ужасно! повторила она и глаза ея опять отуманились.
— Ну, полно, Анюта, сказала Маша, — пять лѣтъ пройдутъ скорехонько. Черезъ четыре года Митя пріѣдетъ въ Москву, поступитъ въ Университетъ и часто, слышишь ли, очень часто будетъ навѣщать тебя.
Въ день отъѣзда Долинскіе пригласили священника и просили его отслужить напутственный молебенъ, папочка взялъ Анюту за руку и сказалъ:
— Мы будемъ молиться, молись и ты, чтобы Господь направилъ тебя на путь истинный и помогъ тебѣ, когда ты достигнешь совершенныхъ лѣтъ, распоряжаться своимъ богатствомъ на добро, на пользу, на всякое благое дѣло, а не на свои прихоти, не на одну себя, помни, не на одну себя. Болышія деньги искушеніе и испытаніе, которое Господь посылаетъ. Сердце у тебя доброе, но этого мало. Испытаніе — подвигъ. Чтобы совершить его и выйти изъ него побѣдительно надо быть вполнѣ христіанкой и думать о душѣ своей и о другихъ, а не о прихотяхъ, затѣяхъ и всякой роскоши. Великій грѣхъ тратить свои деньги суетно. Не будь горда, ты жила въ скромной долѣ, умѣй жить въ знатности, будь смиренна сердцемъ и благодари Бога всегда и за все. Насъ не забывай и помни любовь нашу и наши наставленія.
— О папочка! папочка! я возвращусь къ вамъ, когда буду большая. Непремѣнно возвращусь.
— Ну это какъ Богъ велитъ! твоя судьба иная, твоя дорога не наша. Большому кораблю большое и плаваніе. Господь благослови тебя на все хорошее.
Онъ взялъ ее за руку и вывелъ въ столовую.
