Хейно Вяли - Волчья Лапа
— Т-ты, Волчья Лапа? — послышался наконец такой же приглушенный и хриплый голос.
— Ползи обратно! — сказал Волчья Лапа. — Я сам вылезу.
Потому что еще не все было потеряно!
Враги всей ватагой ждали его в крепости.
«А что если все-таки поползти в кусты можжевельника?» — подумал Волчья Лапа. Но эта мысль мелькнула у него слишком поздно. Ободранный и испачканный, стоял он уже перед врагами, а на лице его было выражение гордой независимости, и голову он держал высоко.
Войско Мейнхарда смотрело на него молча и внимательно. Мейнхард накапливал слюну для плевка. Но не плюнул, сглотнул слюну и сказал:
— Знамя! Давай сюда знамя!
Волчья Лапа молчал.
— Знамя! Знамя, парень!
Никакого ответа.
— Так, стало быть! — Мейнхард усмехнулся, криво, сочувственно, затем приказал своим: — Обыщите его!
Волчья Лапа сопротивлялся, насколько хватило сил, но перевес был на стороне противника. Они обыскали его с основательностью, которая бы сильно унизила и менее чувствительную натуру, чем Волчья Лапа.
Знамени у Волчьей Лапы они не нашли.
— Свяжите его! — сказал Мейнхард. Сдержанный тон выдавал, с каким напряжением он держит себя в руках.
— Я все-таки сторонник… — начал было Рихард.
— Свяжите его! Свяжите так, как связывали своих врагов индейцы!
Они связали его — сначала руки: запястья вместе, затем просунули колени между связанными руками, а под согнутые колени продели запасное древко. Едва ли найдется более беспомощное существо, чем подобным образом связанный пленник!
Мейнхард ткнул пленника ногой. Тот повалился на бок и, словно кусок шашлыка на вертеле, остался лежать у стены крепости.
Военная хитрость Волчьей Лапы не удалась.
— Конечно, он нас ловко провел! — воскликнул вдруг Рихард, обращаясь к своему главарю, погруженному в хмурое молчание. — Честное слово, он чертовски сообразительная шельма. Но если проанализировать… Разроем потайной ход! Надо обшарить каждый сантиметр.
Волчья Лапа еще не терял надежды, хотя надеяться было уже не на что.
— Ну и вымазал ты его, как поросенок, — глумился Мейнхард, помахивая перед носом Волчьей Лапы действительно сильно запачканным флагом.
Глаза Волчьей Лапы наполнились влагой.
— Ничего, парень! — усмехнулся Мейнхард, тряхнул флаг раза два об икру и небрежно сунул в карман.
— О-ла-ла! — крикнул он своим соратникам.
— Так, мужики, теперь разрушим крепость! — объявил Мати.
— Это еще зачем? — изумился Рихард. — Она уже и без того достаточно пострадала.
— Все захваченные крепости сравнивают с землей! — подтвердил Хуго. — Честное слово!
— Сравнивают! — передразнил Рихард. — Кто сравнивает? Варвары! А мы не варвары!
Все вопросительно смотрели на главаря. Тот молчал. Затем сплюнул и сказал:
— Рихард прав. Пусть остается как есть. Айда!
— А пленник? — спросил Рихард.
Пленник, не отрываясь, смотрел туда, куда смотрел и во время сражения. Он снова кого-то заметил там. Или, может быть, ему показалось?
— Пленник? — усмехнулся Мейнхард и посмотрел прямо в глаза своему товарищу. — Ну что ж. В такой день я готов согласиться и с более дурацкими принципами… Можешь развязать его!
10
Волчья Лапа, обхватив руками голову, с набухшими от слез веками, все еще сидел, скрючившись, в углу крепости. Он словно бы и не замечал товарищей, молча смотревших на него.
— Та-ак… — сказал наконец атаман Красномураш. Они осмотрели все — защитные маты у стен крепости, продырявленные валы, разрытый потайной ход. Безмолвные свидетельства борьбы.
Будто и не о чем было спрашивать. Да и охоты не было. Они стояли-сидели в разгромленной крепости и не знали, с чего начать и что делать. То, что произошло здесь, казалось нелепым и неправдоподобным. К этому требовалось еще привыкнуть. Так обычно случается с людьми, которых постигает неожиданный удар судьбы.
Но разве же все это было каким-то ударом? Разве не было все это по большей части игрой, такой же игрой в войну, в какую они играли не раз, может быть, только чуть более затяжной, более интересной и захватывающей, чем раньше. А в прежних играх всегда были победители и побежденные. Побеждали более сообразительные и сильные, это было естественно и ясно. Потому что так и должно быть, ради этого и велась игра.
Конечно, теперь, когда они назывались Красными муравьями, они организовали отряд. Но и этот отряд прежде всего был игрой. Новой, еще неиспробованной игрой. По правилам, теперь игра была окончена. Завтра они, наверно, будут действовать заодно с сегодняшними противниками, бок о бок. И того, что было, словно бы и не было. Или начнут какую-нибудь другую, новую игру.
Правила останутся неизменными — побеждает более ловкий и смелый, а зла не держат и не делают упреков.
Было все это так? Или не совсем так? Была ли на сей раз только игра ради игры? Едва ли кто-нибудь из них сумел бы сейчас ответить на подобные вопросы. Но в той или иной мере мысли всех были заняты этим.
— Ничего! — хлопнул себя по колену ладонью Рогатка. — Крепость возведем заново. Полностью, как ни в чем не бывало!
— Плевать нам на этот флаг! — оживился Раймонд. — Обзаведемся новым. Еще получше!
— Неужели тебе не стыдно! — Волчья Лапа впервые поднял свое заплаканное лицо. — Так говорить о нашем знамени!
— Да, знамя — не носовой платок, — хмуро согласился атаман. — За честь знамени шли даже на смерть.
Это были верные и тяжкие слова. Замечание атамана придало ходу мыслей мальчишек, до сих пор колеблющемуся и неопределенному, верное направление. Иллюзия нереальности развеялась и сменилась гнетущим чувством уныния. Беда казалась им, пожалуй, более суровой, чем была на самом деле. И проступок виновника бо́льшим.
— Если бы тут было двое часовых, крепость, пожалуй, удалось бы отстоять…
Это прозвучало как обвинение.
— Что-то не верится, — встал на защиту Волчьей Лапы Рогатка.
— Но второй часовой смог бы вовремя вызвать подмогу!
В этом атаман, пожалуй, был прав.
— Не знаю… — с сомнением начал Красномураш. Но как атаман, он должен был все знать. И поэтому сказал: — Я думаю, если бы на месте Волчьей Лапы в крепости остался кто-нибудь другой, всего бы этого не случилось.
Больно доставалось Волчьей Лапе и от своих.
— Да… надо устроить суд. Я считаю, так будет по закону. Или кто думает иначе?
Суд! Сейчас это слово обрело новое звучание. Оно звучало мрачно, величественно, возвышенно. Суд! Это слово как бы облагораживало все, придавало всему новое обличие и смысл. Суд!
— Говори, Волчья Лапа! — потребовал атаман.
Волчья Лапа поднял глаза, но тут же еще больше ссутулился и снова закрыл лицо руками.
— Если бы ты не прогнал Луи, он дежурил бы с тобой в крепости. И все могло бы выйти иначе. А сегодня он наткнулся на констеблевых лишь тогда, когда они уже возвращались отсюда. Он-то и прибежал к нам с сообщением.
Луи сидел на высоком бастионе, свесив ноги и положив руки между колен, и смотрел на ребят внизу каким-то странным взглядом святоши.
— Я думаю, тебе достаточно говорилось, что одного человека для защиты крепости мало. Но ты упрямился. Ни слова не сказал нам обо всем. Есть у тебя, что возразить?
Волчья Лапа неподвижно сидел на корточках в своем углу.
— Сейчас ты даже не слушаешь! — ворчал атаман. — Ты все время был упрямым, но теперь это тебе даром не пройдет. И не надейся, что на нас подействует, как ты теперь прикидываешься шестилетним.
— Никем я не прикидываюсь, и я виноват, — произнес Волчья Лапа, не поднимая головы. — Но я жду.
— Чего?
— Чтобы поступили честно.
Более странного заявления в положении Волчьей Лапы сделать было, пожалуй, невозможно.
— Кто же, по-твоему, нечестен? — возмутился атаман. — Я, что ли, нечестен?
— О тебе я не говорю.
— О ком же?
— Тот сам об этом знает. Потому что я не был один. Был еще кто-то из наших. С самого начала.
— Ты несешь чушь! — только и смог сказать атаман.
— Действительно! — покачал головой Рогатка.
Луи по-прежнему сидел на бастионе, но беззаботно болтать ногами прекратил. Луи упрямо смотрел поверх голов, и лицо его, казалось, еще более посмуглело.
И Волчья Лапа тоже не шевелился.
— Ну черт! — разъярился Красномураш.
— Все-таки! — воскликнул Раймонд. — Он прав. Это, наверное, были мальчишки Кеза. Юло и Атс! Славная история, право!
Впервые после сражения в крепости раздался громкий, хотя и нервный смех.
— Ладно, пусть! — Волчья Лапа встал. — Я виноват, и вы назначьте мне наказание. Но ты, Луи, — он глянул сверкающими глазами на бастион, — ты — трус! Или ты можешь мне возразить?
Луи не возражал. Он смотрел себе на ноги и молчал.
