Радий Погодин - Шаг с крыши
– Мадлена, служанка. Она моя дальняя родственница. Мадлена, иди скорее. Я замуж выхожу.
– Эй, ведьма! – закричал де Гик. – Иди! Ты встанешь здесь, со стороны невесты.
Служанка бросилась оправлять на девочке платье. Поправила ей волосы. Сама прибралась.
– Моя красоточка. Смотрите, господа, ну не красавица ли? – Она вытащила у девчонки из-под фартука пистолет и осторожно положила его на стол.
– И наш не плох, – Моруак оглядел Витькину шкуру, шпагу, шляпу. – Герой. И образован.
Витька заорал благим матом:
– Я не хочу!
– Не хочешь, так потом ее отравишь, – добродушно сказал англичанин. – Насыплешь ей толченого стекла в варенье.
– Я не хочу! Не имеете права! – орал Витька.
Девчонка взяла пистолет со стола и снова засунула его за фартук.
Моруак кольнул Витьку шпагой.
– Малыш, придется тебе напомнить, где мое право… – Он приставил шпагу к Витькиному боку. Де Гик и англичанин сделали то же самое.
– Де Гик! Вы мне давали слово! – Витька всхлипнул.
– Увы, и девочке я тоже слово давал. Кстати, ей первой.
Гвардеец-поп раскрыл библию, пробормотал молитву, потом спросил девчонку:
– Дитя мое, не против ли желания своего идешь ты замуж?
– Нет, – ответила девчонка. – Охотно.
– А ты, сын мой? – спросил гвардеец у Витьки. – Будешь ли ты ее опорой в жизни?
– Я против! Я пожалуюсь!
– Кому?
Три шпаги кольнули Витьку в спину.
– Я не хочу! – Витька ухватился позади себя за острия шпаг. – Я не хочу! Не стану! Не буду! Не желаю!
Шпаги вонзились ему в тело.
– Каугли маугли турка ла му…
Тьма начала сгущаться. Хлынули и завинтились спиралями огненные ленты.
– А где жених?
– Витя! Витя-я…
Тьма сгустилась. Хлынула тяжелым ливнем. Голоса отступили.
НЮШКА
Черный ворон, черный ворон,Что ты вьешься надо мной?Ты добычи не дождешься,Черный ворон, я не твой.
Песня заполняет подвал своей негромкой грустью и уходит в зарешеченное окно, на высушенные солнцем улицы. И все обитатели подвала смотрят вслед песне, а может быть, вслед своим думам. Думы их там, на воле, за тяжелой дверью, окованной железом. Дверь оковали когда-то давно, чтобы в подвал невозможно было проникнуть с воли, так как хранились здесь яблоки, бочки с пивом, овощи и прочий съедобный припас. Нынче наоборот стало. До того все шиворот-навыворот, что хозяйка особняка сидит не в залах-гостиных, а тут. Сидит она в старинном тяжелом кресле прямая и гордая.
Светлоголовый парень смотрит в зарешеченное окно, синее небо, из всех тюремных окон только небо и видно, крохотный синий лоскут.
Полумрак в подвале. Слабые синие блики дрожат на устаревшей негодной мебели, сваленной в углах. На паутине, густой и пыльной, прозрачные синие блики, как уснувшие бабочки. И на рояле пересохшего потрескавшегося красного дерева синие летучие лужицы.
Парень поет тихим голосом. Девчонка бойкоглазая подпевает ему тоненько.
Прямо под лестницей у стола поручик сидит с холеными заносчивыми усами. Наливает себе поручик коньяк в рюмку и выпивает, оттопыривая мизинец.
– Тэк-с, тэк-с… – говорит поручик, словно видит все насквозь до самых тайных глубин. – Герои продолжают хранить молчание… Черный ворон, черный ворон… – Поручик негромко подхватил песню и вдруг грохнул кулаком по столу, да еще и повернул, словно хотел дыру в столе провинтить. – Прекратить петь! – закричал он. – Выходи на середину!
Светлоголовый парень смолк.
– Ты сено сюда доставлял? – спросил поручик.
– Я.
– Ты мышьяк подсыпал в сено?
– Что вы, как можно лошадям мышьяк? Они же ведь животные безвинные. Я не злодей.
– Пятьдесят лошадей сдохло.
– Да ну? Вот беда. Полсотни господ казаков обезлошадили? А вы их, ваше благородие, в пехоту. Может, бойчее воевать начнут. А то все отступают, видишь. Известно – на конях-то и отступать легче.
– Ваньку валяешь! А в морду!.. Ну, ничего. Там, – поручик показал пальцем в потолок, – у полковника, разговоришься. Разговоришься, рыло. Полковник умеет с вами беседовать. У него немые разговаривают на разные тонкие голоса.
Посередине подвала расхаживала девчонка в рваной юбке, в большой, не по росту, кофте вязаной. Девчонка остановилась перед столом, сказала-проныла:
– Ваша благородия, господин офицер, мне на двор надо.
– Сиди, – поручик еще рюмку выпил, оттопырив мизинец, и рукой помахал, дирижируя своими возвышенными мыслями.
Девчонка завинтила ноги восьмеркой.
– Не могу я сидеть. Я уже и ходить не могу. Ваша благородия, господин офицер, мне на двор же… Ну, ваша благородия, даже казаки-паразиты меня на двор пускали. А вы образованный и не пускаете.
Женщина в кресле села еще прямее. Голову откинула слегка назад.
– Пустите девочку, – сказала она негромко.
– Вы мне приказываете-с?
– Пустите девочку, – повторила женщина. – Какое хамство…
Поручик принял великосветскую позу, теперь он оба мизинца оттопырил.
– Желание дамы – закон для офицера. Но не в тюрьме, мадам. Вы говорите – хамство? Храбро. Я бы сказал – доблестно. Может быть, сообщите нам, кто лошадей отравил? Они ведь стояли в вашей конюшне. Это ваш дом?
– Вы говорите глупости, поручик. Это действительно мой дом, вы знаете. И конюшня моя. Но я дворянка – я имею бога в сердце.
– Бога?! А из каких соображений вы прятали на чердаке бандита-чапаевца?
– Он ранен. Он кровью истекал. Высшим достоинством российских женщин всегда было милосердие. Мы любим свой народ, ведь если его не любить, так за что же так горько страдать?
– Ваша любовь меня не касается. Я хотел бы знать, кто вами тут руководит? Как сведения передаете?! Уж больно сведущ этот генерал лаптежник. Мы вашу лавочку раскроем. Круговой!
Дверь наверху отворилась. Рослый казак протиснулся на лестницу. Он волок за шиворот Витьку.
Витька – как есть во всей своей амуниции, в фетровой мушкетерской шляпе с пером, в шкуре красной махайродовой и при шпаге.
– Я, ваше благородие, – казак опустил Витьку на пол. – Чего прикажете?
Поручик потер белый лоб, раздумывая, чего бы приказать. Взгляд его остановился на девчонке.
– Ага. Этой дряни на двор потребовалось. Сведи. – Поручик сморщился, потянулся за коньяком.
– Врет, ваше благородие. Сбежать норовит. Я ейную повадку знаю. Я ее сам брал, когда она господина ротмистра порешила. Стоит и орет, как оглашенная: «Эй, господа казаки, позолотите ручку, нагадаю вам счастливую судьбу и сохранение жизни в смертельных боях». А у самой наган на пузе.
– Врешь, где наган-то? – крикнула девчонка. Задрала свою рваную кофту, обнажив тощий живот. И еще ногой поддала какую-то бархатом обитую ломаную банкетку.
– Да я ж у нее сам наган отобрал, ваша благородия.
Поручик махнул мизинцем.
– Утомляешь – уже рассказывал… А это что за шпак? – он тронул Витьку носком начищенного своего сапога.
– Так что, полоумный, ваше благородие. Осмелюсь доложить! – Казак клацнул каблуками подкованными. Подбородок вздернул, словно ему снизу кулаком дали. – Наши в дозоре находились, из третьей сотни. В кустах. Как раз перед рассветом этот самый ворвался посеред них, как бомба. Вроде с неба свалился. Орет что есть мочи. «Где тут Чапаев?» – орет. Наши, стало быть, ему по башке кулаком, чтоб не орал. Они в дозоре, в засаде, а он орет. Казаки его мне доставили в беспамятстве, для дальнейшего прохождения. Он все бормочет – бредит. Я прислушивался – может, проболтается – как знать. Осмелюсь доложить, ничего ценного – плетет одну только нелепость.
Витька чуть приподнялся на руках.
– Огонь… Огонь… Анука. Убили, черти. Эх, люди-дикари… Ее-то за что убили?
– Подними его, Круговой, – приказал поручик.
Казак поднимать не стал. Он будто приуменьшался ростом и сконфузился.
– Ваше благородие, может, тифозный он? Я сейчас смекнул, зараза это – болезнь…
– Не утомляй…
– Ваше благородие, сами изволили слышать – все время бредит. Вот истинный крест – тифозный он.
Встала женщина, попробовала Витьку поднять, да одна не смогла – светлоголовый парень ей помог.
– Гимназист вроде, – сказал казак. – Ишь, как чудно вырядился. Может, тронутый.
Витька рванулся, закричал:
– Не смейте! Отпустите! Вы не имеете права меня женить. Я не хочу!.. А ты, Анетта, я тебе скажу. Ты себе на уме. Ты лжива, как твои слезы…
– Буйство на почве безумия, по причине тифа, – уверенно объяснил казак.
Поручик посмотрел на него брезгливо.
– На почве безумия! По причине тифа! Эх ты, сукно. – Затем он бросил взгляд на женщину, как бы призывая ее стать свидетелем своей образованности. – Я полагаю, гимназист роли в спектаклях играл. Если бы не образование, я бы, пардон, в артисты пошел. С детства в себе склонность к этому наблюдаю. Восторги, кумиры, аплодисменты. Ля-ля-ля-ля…
– Воды бы, – сказал светлоголовый парень.
– Пожалуйста, доктора, – сказала женщина.
