Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков
— Нет, дрова колоть я не буду, не умею.
Наконец-то упрямый Арька: согласился, что топором владеть не так-то просто. Не послушал меня и получил на орехи. Теперь вот и жди, когда нога заживет, ни побегать, ни от дома отойти… Скучная жизнь наступила у Арьки.
— А чего же мы тогда будем делать?
— Пызя сам скажет… Согласен?
Не раздумывая, я ответил:
— Конечно согласен!
В это время по радио начали передавать сводку Совинформбюро. Читал Левитан. Его голос всегда поражал меня своей звучностью и неподдельной страстностью, даже когда он сообщал об отступлении наших войск, вселял силу и уверенность.
В сообщении упоминались неведомые нам донские станицы и хутора — Песковатка, Трехостровская, Качалинская, Вертячий… Наши отступали… Отступали к Сталинграду.
Арик слушал напряженно, хмурил свои редкие брови, сосредоточенно накручивая на палец куцый чубик. Неожиданно попросил:
— Выключи, а… Не могу слушать…
Сказал он это таким тоном и на лице у него было такое умоляющее выражение, что я без разговоров выключил радио. Чудаковатый все-таки этот Арька!
— Понимаешь, — заговорил он, помолчав, — я так ненавижу их, так ненавижу… прямо не знаю как!.. Эх, попасть бы на фронт!..
Арька посмотрел на меня тревожно мерцающими коричневыми глазами и замолчал. И почему-то в эту минуту я подумал, что Арька, если бы его взяли в армию, сражался бы неплохо. Почему я так подумал, до сих пор понять не могу.
12
Пызя встретил нас довольной ухмылкой.
— Явились? — спросил он, будто не верил, что перед ним действительно мы, и сам себе ответил: — Умненько, умненько… Знать, соображение уже есть. Поработать захотели?
— Смотря какая работа, — отвечаю я. — А поработать, если сумеем, можно, мы не боимся.
— Ничего, смогете, — говорит Пызя и сует в нос себе понюшку табаку. Он шумно сопит, втягивая вместе с воздухом злую зеленую пыль, и через некоторое время, весь содрогаясь, начинает чихать:
— А-шти!.. Работа не тяжелая… Шти! Денежная… А-а… шти!
— Какая? — настаиваю я, чувствуя, что Пызя медлит не зря, чего-то выгадывает для себя. Уж Пызю-то я знаю: выжига, каких мало, не смотри, что ему «шестьдесят девок», обведет, и глазом не успеешь моргнуть. Валька Шпик правильно однажды сказал, хотя и повторил чьи-то слова; «Шкуру с живого человека спустит».
Прочихавшись и просморкавшись в темный от грязи платок, Пызя длинно и нудно тянет:
— И легкая… По плечу по вашему работенка… Я, жалеючи вас, предлагаю, без всякой корысти… Будете табак резать — ничего сложного, на машинках… У меня хорошие машинки, сам придумал и сам же сделал… Хо-орошие! Договорились?
— А как платить будете? — не отвечая на его вопрос, спрашиваю я.
Пызя из-под бровей глянул на меня, и впервые я увидел что-то живое в его всегда равнодушных глазах — мелькнула в них непонятная мне искорка, кольнула, словно острием иглы, и исчезла. Что это было — злоба, ярость, жадность?
Пызя ответил, раздумчиво растягивая слова:
— По полтиннику за стакан ежели? А может, многовато? Полтинник — тоже деньги, если разобраться… Надо раскинуть мозгами…
Все время молчавший Арик спросил:
— Это сколько, полтинник?
— Пятьдесят копеек, — ответил я и сказал Пызе: — Два рубля за стакан — не меньше. Иначе, разговора у нас не было.
У Пызи задергался беззубый рот.
— Два рубля, говоришь ты? Два рубля за стакан? Ах, щенок ты этакий! Ограбить хочешь старика? Слыхано ли дело — два рубля за стакан! Да я же без портков останусь!..
Я впервые услышал, как кричит Пызя, и увидел, как он злится. Неприятная, нужно сказать, картина. Все морщины на его лице вдруг ожили и, словно тонкие длинные черви начали двигаться в разных, в самых неожиданных направлениях, длинный висячий нос покраснел, глаза, до этого мутные, подернутые белесым туманом, вдруг посвежели, помолодели и смотрят остро и подозрительно.
На его крик я ответил его же словами, хотя, признаться, глупее ничего нельзя было придумать:
— Нехорошо так кричать, нервы беречь нужно, пригодятся — жизнь впереди большая…
Пызя вытаращил на меня глаза, высоко задрав козырьки густых бровей, беззубый рот его приоткрылся, и он, хлопнув ладонями по коленям себе, вдруг сипло рассмеялся:
— О, чтоб те повылазило… У меня… у меня большая жизнь впереди!.. А-ах ты паразит… Ну и ляпнул, ну и сморозил!.. А ты знаешь, пацан, что мне обидно слышать такие слова, старику, а?.. Ох, ну и начудил… — А отдышавшись и отдохнув от смеха, сказал: — Ну, ин ладно… Рубль за стакан, и шабаш.
— Не выйдет, нет, — не соглашаюсь я. — Мало. На базаре вы за стакан возьмете червонец, а нам рубль. Это как? Нет, так нечестно. По рубль пятьдесят — последнее наше слово…
Да, я умел торговаться и не стеснялся этого. Кто научил? Сам научился, на базаре, наблюдая, как часами из-за каждой копейки торговались взрослые. По воскресеньям мы с мамой ходили на рынок за картошкой, и сколько я там повидал!..
Пызя молчит, тупо глядя на нас, потом качает головой и сипит:
— Во, какие людишки пошли. От горшка — два вершка, а уже готовы на горло честному человеку наступить… И отколь вы такие? — В вопросе Пызи звучит заинтересованность и желание понять эту не такую уж сложную истину. — Было как? Молодежь уважала, почитала старших, шапку ломила перед ними, а сейчас? Ну и жизня наступила — безобразность одна… Значит, по рубль с полтиной?
— Только так, — подтверждаю я.
Старик сокрушенно мотает похожей на огромного ежа головой:
— Гляди, а! Ну-ну, репей… Его из хвоста, он в гриву, его из гривы, он в хвост… Ладно, столковались, приходите утром и приступайте с богом…
За ночь погода резко изменилась. Утро было холодным и дождливым. По улицам метался порывистый ветер, бросался на посеревшие, вымокшие под дождем дома, окна в них слезились, и казалось, дома плачут от холода и неуютности. Небо заволочено грязным рваньем туч, они быстро плывут куда-то на юг, за Кинель, и впечатление такое, что хотят быстрее пробежать над городом, который чем-то не понравился им. Прохожих на тротуарах мало. Непогода загнала их в теплые, натопленные по такому случаю квартиры, и улица поэтому пустынна и скучна. Тревожно шумят деревья, стряхивая с листвы оловянные брызги дождя…
Пызя по перекладинам лестницы поднимается на чердак, за ним — я и Арик. Начинается наш первый рабочий день. Разбирает любопытство и нетерпение: как оно все будет?
На чердаке спертый пыльный воздух, настоянный на терпких испарениях табачных корней, развешенных всюду под крышей. Табачные листья отсырели от непогоды и источают едкий, скипидарной крепости аромат — даже слезы из глаз выжимает. Много же заготовил Пызя этой дряни! А
