Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север
— Как, когда… — осторожно мямлю я. Устал я что-то. Не до споров мне и всяких там объяснений.
Мрачновато у нас получается. Отмахали сто восемь шагов. Сколько раз я принимался считать и каждый раз сбивался. Правда, должно быть, сто восемь. Вдруг Цыпка выпаливает:
— Че Геварра был революционером. Вместе с Фиделем Кастро он входил в правительство на Кубе, потом ушел в горы, партизанил в одной южноамериканской стране и там погиб. И берет он носил.
Вот черт! А вдруг она права? Ай-ай, Густав, ты ж ничего этого не знал! Лучше признайся.
— Ты вот лучше скажи мне, цыпленок ты жареный, как ты здесь, у нас, хочешь быть революционером? Одного берета ведь маловато. А потом, где партизаны? Где горы? Гарц — разве это горы? Скукота! А потом, пташечка, ты это заруби на своем клювике, не Южная Америка, а Латинская Америка, — так я ей по буквам и выдаю, как она мне своего бригадира Че.
— Понимаешь, если ты прав, Гуннар… — чуть не упала даже, так здорово задумалась. — Нет, неверно все это. Ты только так, чтоб меня подразнить.
Подразнить? Перфорировать звучит куда веселей.
— Чего ты говоришь — как на шпильках ходишь? Говори ясно, правильно.
— А ты как ужасно говоришь! И совсем неправильно. Неправ ты. Мне никогда не бывает скучно.
— Еще бы, сидишь слушаешь себе своих Бахов и органы всякие.
— Да, Баха и Бетховена. Когда я слушаю такую музыку, мне никогда не бывает скучно. У меня от волнения даже мурашки по коже бегают… И потом, революционером… рево…
— Давай, давай! Цыпка да еще из Бурова — и про революцию рассуждает! Ха-ха!
— …революционером быть — это значит честно и хорошо учиться.
Как вы сказали? Ушам своим не верю! Неужто она правда так думает?
Вместе с мешком Петера я валюсь в кювет и давай кататься по траве. Ноги задрал кверху…
— Револю… учиться… Ты что, Цыпка, сдурела?.. Учиться… С ума можно сойти!.. Надо ж! Во дает! Учиться, видите ли!
Накатавшись вволю, я освобождаю руки из лямок и чешусь потной спиной о шершавую травку.
Цыпка остановилась на обочине, чудно как-то смотрит на меня, будто со мной случился солнечный удар.
— Сядь-ка, посиди с папочкой, — говорю я, еле сдерживаясь, чтобы снова не расхохотаться.
Цыпка паинькой садится рядышком.
— Ты правда так думаешь? По-настоящему? Учиться — это революционно? Да чего с тебя спрашивать — седьмой класс! Чего ты знаешь-то! Революция — это баррикады, «Аврора», пушки, сабли наголо и беляки. Ни баррикад, ни «Авроры» у тебя нет. А беляки? Где они у нас? Учителя, что ли? Если учиться — это революционно, где ж тогда беляки? Наш Крамс — беляк? Да он тебе нос оторвет за такое, мышь ты пузатая!
— Мой папа — директор школы и член партии, — скромно замечает Цыпка.
— Вот видишь — беляков у тебя нет и баррикад нет, нет у тебя и ураганного огня крейсера «Авроры».
До чего ж глупая эта инкубаторная цыпка! Она же мне горючее подбрасывает тоннами — я все ее рассуждения взорву к чертям собачьим!
— «Аврора» никакого ураганного огня не вела. Она дала только один залп, это был сигнал, и холостыми, между прочим. Мне папа сказал.
Не может этого быть: революция — и холостыми?
— Учиться, говоришь, не списывать?
Цыпка сердито кивает.
— И паинькой быть и ласковой — жизнь как у бройлера! Кому, как не тебе, это знать, цыпка ты инкубаторная.
Мимо с воем проносится красный «форд».
— Ты давай соображай: нет у нас, значит, никаких баррикад, и нет ни южноамериканских, ни латиноамериканских джунглей. Так скоростью возьмем. Скорость, она ведь тоже что-то революционное, что бы там твой эремит-архимандрит не говорил насчет бархатного или там шелкового…
Цыпка жует что-то, а может, и зубами скрежещет. Наш Крамс обрадовался бы, услыхав от меня такую речугу. Я ж своими мудрыми словами, как шарами бильярдными, играю. «Друг мой Гуннар, — сказал бы Крамс, — не верю близоруким ушам своим, так ты серьезно аргументируешь!»
Что-то вертится у Цыпки на языке — вижу, сейчас выпалит.
— Давай выпаливай!
— Когда мы хорошо учимся, мы молодцы, а когда мы молодцы, мы укрепляем нашу республику. А это и значит быть революционным.
— Скукота! Какой у тебя средний балл? А, четыре и шесть десятых. Значит, ты на сто процентов революционней Густава…
Нет, Цыпка не соглашается. И не сдается, скажи пожалуйста!
— Все ты неверно говоришь, не может так быть. Карл Маркс никогда на баррикадах не стоял, никто его с саблей не видел. И ты хочешь сказать, что поэтому он не революционер?
Комиссар Мегрэ, как вы выйдете из такого положения?
— За письменным столом он сидел, дни и ночи читал, учился, а дети дома голодали. Нет, Гуннар, не может так быть, как ты говоришь. Ты вот скажи, какая машина самая скорая в мире?
Постой. «Ягуар»? Или «рольс-ройс»? Может, последняя модель «мерседеса»? Чего это она вдруг спрашивает?
— По-твоему получается, что твои автомобильные монополисты лучшие революционеры в мире. Нет, Гуннар, это что-то не так. Ты ж реформист.
Мегрэ, вы попали в западню.
— Да не про монополистов я. Я ж говорю о скорости вообще. Пожалуйста, можешь взять скорость учения: когда ты скорей учишься, тогда ты лучший и более быстрый революционер.
Ловким ходом Мегрэ выскочил из ловушки — теперь в ней Цыпка. Стоит, кусает губы.
Мы спорим еще немного, но спорим не антагонистически. Никто из нас не уступает: я не расстаюсь со скукой и скоростью, а Тереза — с учебой как революционным процессом.
— Кто это поет?
Я показываю наверх. Мне кажется, что там одно облачко самолично чирикает.
— Полевой жаворонок… или лесной жаворонок…
Так наш спор растворяется в птичьем гомоне. Пора! Надо двигать дальше. Чертов мешок еще килограммов десять набрал. А колени — вроде из студня.
Мы с отцом очень любим жареную картошку. К ужасу матери, мы даже на завтрак готовы уплести целую сковороду. А уж лучше студня к ней ничего нет! Как фата-моргана, и сейчас передо мной студень, растекающийся по жареной картошке.
— А ты знаешь, что такое «сидеть на голодном суку»?
Болтать-то Цыпка горазда, а как дело до конкретного чего-нибудь дойдет, она ничего не знает.
Колбасы, которую мы в пивной съели, ненадолго хватило.
Тереза шагает не впереди меня, а рядом. Выковыривает из пакетика кусочки печенья и выдает мне, а я пожираю их, будто я два месяца ничего не ел.
— Ты слышишь? Сверчки.
Вон оно в чем дело — знаменитые сверчки. Мне кажется, что вся трава у меня под ногами поет, жужжит — маленькие такие поющие пилки… А на кого такой сверчок похож?
— Гуннар!
Цыпка вдруг выкрикнула мое имя. Что это опять с ней? Может, ей чего нового в голову пришло, как меня научить учиться по-революционному? Я уже — каюк. Мне надо стараться, чтобы у меня ноги не растаяли.
— Смотри, Гуннар, вон там… авария!
— Спятила, что ли?
— Вон… убитый… лежит!
По спине у меня перекатываются ледышки.
Ничего она не спятила. В кювете — машина, а наверху на откосе — мертвый человек.
Я поскорей отворачиваюсь. На шоссе — ни души, кругом все вымерло.
Глава VIII, или 14 часов 35 минут
Я не я совсем, я — дерево, расту на краю шоссе. Корни, правда, коротковаты. Тереза толкает меня:
— Ну иди! Иди, пожалуйста, Гуннар!
Деревья не ходят. Я делаюсь еще более деревянным.
— Что, если он не совсем умер, а тяжело ранен?
Что может сделать дерево, когда видит тяжелораненого? Дерево глухо и немо. Оно как… дерево.
— Помоги ему, Гуннар!
— Умер он. Никто ему не поможет! — выкрикиваю я. — Нельзя трогать. Только полиция. Вдруг это убийство?
— Не убегай, пожалуйста, Гуннар!
— Отпусти! Надо в деревню сбегать, вызвать полицию. А ты жди здесь…
Тереза вцепилась, не отпускает. И как раз когда я хочу быть… птицей и мне не надо больше быть деревом, хочу быть молнией, быстрым, как мысль…
— А вдруг он правда не умер, Гуннар? Может быть, ему помощь нужна?
Да. Ты, Гуннар, был вполне созревшим идиотом, когда сказал: «Это мне ничего не стоит…» Но еще большим идиотом ты оказался, когда дал согласие быть испанцем, джентльменом и кавалером…
Тереза толкает, двигает меня вперед, но сама остается все время позади меня.
— Если у него кровь идет, я…
— Я тоже не могу, — шепчет она со слезами в голосе.
— Нет у меня перевязочных средств.
— Может быть, в машине?
У машины жуткий вид. Но особенно тяжелой такую аварию не назовешь. Машина заехала в кювет, стоит покосившись. Мертвец лежит чуть выше, на откосе, лицо — в траве.
Для комиссара Мегрэ это пустяки. Ему же надо только приказать: приподнимите простыню! А под ней и утопленники, и застреленные, и всякие…
Но сейчас я почему-то совсем не хочу быть комиссаром Мегрэ. Я просто Гуннар, самый обыкновенный ученик средней школы.
