Ирина Карнаухова - Наши собственные

— Что ты! Что ты! — замахнулась на него Анна Матвеевна, — что ты кричишь? Детей разбудишь да, не дай бог, еще накличешь кого-нибудь. То тихий-тихий, а то на всю округу заорал.

Но Одноглазый не унимался. Ему тоже, видимо, надоело клевать в огороде зеленый лук и жесткую редиску. Он требовал пшена, овсянки, хлеба; он требовал желтых лоснящихся зерен кукурузы.

— «Ку-ку-ру-зы!..» — кричал он пронзительно, хлопая крыльями.

Анна Матвеевна ошеломлена такой дерзостью, шумом, криком. Она замахала на него рукой, а он вместо того, чтобы убраться к себе под крыльцо и немедленно замолчать, прыгнул в кухню и клюнул Анну Матвеевну в босую ногу.

— Ах ты этакий! — рассердилась старушка. — Погоди уж!

Да где справиться ей с крылатым разбойником! Он заскакал по плите, по рукомойнику, взлетел на полку с посудой, и загремели оттуда алюминиевые кастрюльки, ковшики, скалка, чашки… Ну и звону, треску, ну и осколков!

Встревоженная Таня остановилась на пороге.

— Что у вас здесь происходит?

— Ну, все он… Все он окаянный! Кричит, дерется, посуду бьет.

— Кто он? — с изумлением осмотрелась Таня и увидела взъерошенного петуха, сидящего на мясорубке, с вызывающим и дерзким видом.

— Ах, вот кто! — засмеялась она и быстрым движением схватила Одноглазого. — Ну, бейся не бейся, а сиди теперь под мышкой.

— Нет, ты не смейся, Танечка, тут дело серьезное.

— Подумаешь, серьезное! Петух!

— Да не в том дело, что петух, — заворчала Анна Матвеевна, — конечно, если бы курица, было бы лучше, яйца бы несла, а в том дело, что, во-первых, — кричит на всю округу; ребята у нас чуть не шепотком разговаривают, а этот кого угодно сюда приведет, горластый такой!

— Да… это нехорошо, — задумчиво подтвердила Таня и погладила его победную головушку.

Как она любила по утрам слушать задорное его кукареканье и перекличку петухов в соседних деревнях!.. Теперь в соседних деревнях петухи не поют. И этому нельзя.

— А чего уж хорошего! Потом, Танюшка, его же кормить нужно. Нельзя же тварь животную держать некормленною. А кормить, сама знаешь, нечем.

— Нечем, — роняет Таня и все больше хмурится.

— А через неделю от него одни кости останутся. Ни себе, ни людям. А то его, может, еще и Тишка сожрет.

— Ну, и что вы хотите?

— Суп я из него сварю, — вздыхает Анна Матвеевна. — Жалко, конечно, но ведь и ему плохо, и нас подвести может. А так ребята хоть бульончику поедят. Ведь тощают ребята.

Таня крепче прижала к себе Одноглазого, и губы у нее задрожали.

— Танюшка, ведь Мусю-то больше жалко. Разве ей плохо курятинки кусочек съесть?

Таня подала петуха Анне Матвеевне и выбежала из кухни.

Вкусный парок вьется над кастрюлей. Лиля вошла в кухню и остановилась — куриный бульон!

— Анна Матвеевна, откуда это?

Старушка смотрела в сторону.

Лиля сразу все поняла, и ей стало как-то не по себе, хотя она и не была привязана к Одноглазому. Петух как петух, да еще кривой. Ведь и существуют они для того, чтобы из них варили бульон. Но все-таки… Он был такой забавный… Такой живой… И вдруг, с испугом взглянув на кастрюлю, Лиля быстро ушла.

А Таня вернулась на кухню.

— Анна Матвеевна, а что мы скажем ребятам? Они не будут есть.

— Ох, я уж об этом думала… Не знаю, прямо не знаю.

— Скажем, — из консервов. Ведь бывали такие консервы куриные, — правда, Анна Матвеевна?

— Бывали, бывали, — подтверждает Анна Матвеевна. — И у нас были. Ребята знают.

— Ну вот, скажем, — из консервов.

Анна Матвеевна согласно кивнула.

Таня оказалась права: как только ребята сообразили, что в их тарелках налит куриный суп и в золотистой его глубине плавают куски курятины, как на Анну Матвеевну посыпались вопросы: «Откуда это?», «Где вы взяли курицу?»

Разъяснения Анны Матвеевны, что это суп из куриных консервов, слабое поддакивание Тани никого не убедили. А тут еще и Лиля смотрела куда-то в сторону, и Василий Игнатьевич покашливал и поправлял пальцем свой стриженый ус, что всегда служило у него признаком волнения. И мало-помалу тарелки отодвигались, и никто не взялся за ложку. Только Леша спокойно уписывал суп за обе щеки. Жалко, что хлеба нет, а лепешка такая маленькая!

Каким-то неведомым образом влетело в столовую и пошло шепотком гулять из уст в уста слово «Одноглазый». И вот уже нахмурился Юра. Глядя на него, оттопырил толстые губы Пинька, наполнились слезами глаза Кати. А Муся оттолкнула тарелку, расплескав драгоценный суп на скатерть, и закричала тоненько и зло:

— Я знаю, я не буду есть. Это Одноглазый! Вы гадкая, гадкая, Анна Матвеевна, гадкая, злая!

Слезы Муси капали и капали в злосчастный суп, и Анна Матвеевна чувствовала себя преступницей. Никто не притрагивался к тарелкам.

В это время пришел Костик.

Как всегда, он появился неизвестно откуда. Как всегда, вошел тихо, не скрипнув дверью. Остановился и поглядел на всех. Рубаха его была странно оттопырена. Он увидел суп на столе, ребят, сидящих за обедом, и на минуту даже что-то вроде улыбки проскользнуло у него на лице. Он запустил руку за пазуху и вытащил два черных круглых деревенских хлеба.

Да, этот хлеб был действительно черный.

Корка его обгорела и осыпалась на белую скатерть легкой черной пылью.

— Что это? — спросила Катя.

— Хлеб.

— А почему он такой?.. Черный? — Муся осторожно дотронулась пальцем до горбушки — и на пальце остался угольный след.

— Горел.

— Где горел?

— В избе. Изба сгорела, а хлеб вот… Я на пепелище нашел и принес. Если корку обрезать, — он в середине хороший. А вам нужно.

— Изба сгорела? — Муся удивлялась все больше и больше; старшие смотрели в сторону. — А где же люди? Хозяева где?

— Не знаю, — ответил Костик и отвернулся.

И вот лежит перед ребятами черный, обугленный хлеб из сгоревшего дома, из дома, где, может быть, погибли хозяева; и пахнет этот хлеб не сладковатым дымком русской печи, а горьким запахом войны, пепелищ и смерти…

И переживания ребят из-за супа, и Мусины слезы об Одноглазом кажутся им теперь пустыми детскими горестями рядом с тем черным горем, которое шагает сейчас по родной стране.

12. Столкновение

Таня с испугом смотрела на огромную кучу белья.

— Анна Матвеевна, — сказала она беспомощно, — я посчитала: одних простынь пятнадцать штук. Что будем делать?

— Стирать.

— А как мы на керосинках столько воды нагреем?

— Нагреть-то нагреем, а кипятить-то не придется, да это не беда солнышко выбелит.

— А как мы справимся?

— Трусишки да платочки девочки простирают. А это уж мы с тобой.

И началась в «Счастливой Долине» большая стирка. Катя и Муся, усевшись на крыльце, весело занялись мелочами, взбивали белоснежную пену, пускали мыльные пузыри из расщепленных соломинок, брызгались, смеялись… Нетрудное их дело спорилось, и скоро разноцветные трусики разлеглись на траве пестрыми пятнами. А в прачечной дело шло со скрипом. Анна Матвеевна, низко согнувшись над лоханкой, шумно дышала, вытирала потный лоб, частенько отдыхала, выпрямляясь. И хотя руки ее двигались привычно ловко, видно было, что старушке совсем уже не по годам такая работа. А Тане и совсем плохо пришлось: тяжелые мокрые простыни не поворачивались, путались в ее руках, казалось, не становились белее. Резко ныла спина, болели руки.

— Смотри сюда, Танюшка, — учила ее Анна Матвеевна, — ты вот так, ухватись и по частям три, не берись сразу за всю простыню… Вот так, так… Правильно.

Может быть, и правильно, но Таня в кровь растерла себе руки. А куча белья на полу как будто не уменьшалась. Анна Матвеевна дышала все тяжелее, все чаще останавливалась. И тогда Таня крикнула в открытое окно:

— Катя, позови сюда Лилю.

Лиля остановилась у порога, не желая входить в сырость и пар прачечной.

— В чем дело? — спросила она.

— Придется и тебе, Лиля, помочь, — ответила Таня.

— В чем помочь? — словно не понимая, протянула Лиля.

— В стирке.

— В стирке? Я? — Лиля брезгливо поморщилась и отступила. — Да ты что, серьезно?

— Конечно, серьезно. Нам вдвоем не справиться.

— Да ведь я не умею.

— Я тоже не умею.

— Но я никогда в жизни этого не делала.

— И я никогда этого не делала, но ведь это нужно сделать.

— Ну, знаешь, Ольховская, — сказала Лиля, вдруг назвав Таню по фамилии, — твоим фантазиям должен же быть предел. Предложить мне стирать чужое белье…

Лиля повернулась и открыла дверь.

— Постой! — крикнула Таня. — А кто же это должен сделать?

— Ну, вот она, — сказала Лиля, кивнув в сторону Анны Матвеевны.

Ярость закипела в Танином сердце. Она рванула Лилю за плечо и хриплым голосом спросила:

— Где твой комсомольский значок?

— Я же спрятала его по твоему предложению, — холодно сказала Лиля. — А что?