Ирина Карнаухова - Наши собственные
Мокрина была доярка соседнего колхоза, которая привозила в здравницу молоко.
Вот она стоит в комнате.
— Нет никого чужого?
— Нет.
— Ребята спят?
— Спят.
Тогда Мокрина вздыхает облегченно и кланяется:
— Ну, тогда здравствуйте.
И тут ее бурно обнимают все трое. Ее — первую вестницу с воли, первого друга, нарушившего их одиночество.
Мокрина еле освобождается от них и садится в кресло. Ноги у нее босы и исцарапаны колючками; вся она по самые глаза укутана в черный шерстяной платок, и под платком у нее топорщится какая-то кладь. Сколько вопросов обрушивается на нее! Она не может ответить на все вопросы, многое ей самой неизвестно, но знает главное: народ накапливает силы.
— Мне надо скорее идти, — говорит она, — пока темно. Я ведь болотом пойду… А вам велели сидеть потише, никуда не выходить, будто уехали отсюда… будто нет никого…
— Кто велел?
— Ну, кто?.. Народ велел. А вот это, — Мокрина вытаскивает из-под платка узелок, — это вам собрали… Мы ведь знаем, плохо у вас с едой… Кто что мог… Извините, что мало… Ни у кого ничего не осталось. Что подожгли, что забрали… Так что не обижайтесь…
На столе лежат печеные яйца, хлеб, картошка, небольшие куски сала.
— Кто? Кто это послал?
— Кто? Народ.
Народ с босыми исцарапанными ногами, с заплаканными глазами, окруженный пепелищами, могилами, виселицами, говорящий шепотом и пробирающийся ночью по болотам родной страны, но не склонивший голову.
— Народ, — повторяет Анна Матвеевна благоговейно.
— Ну, я пойду, — торопится Мокрина. — Я приду в следующий вторник, в это же время.
Она проскальзывает в приоткрытую дверь и бесшумно растворяется в лесу.
И кажется, что именно в том месте, где она исчезла, зажглись первые лучи зари.
Но она не пришла ни в ближайший вторник, ни в следующий.
10. Монтигомы
Солнце палило нещадно. Казалось, что где-то открыли огромную духовку и из нее лились потоки сухого, горячего воздуха. Было трудно дышать. Анна Матвеевна задыхалась, ходила с мокрым платком на голове.
— А я скоро совсем зажарюсь, — жаловалась Муся.
— Да, да, — поддакивал ей Василий Игнатьевич, — ты и так уже похожа на румяную булочку, — и он ласково щипал ее за щеку, с грустью отмечая, что эта детская щека потеряла свою упругость.
Опустились в истоме ветви берез, высохла лужица у колодца. Тишка залез под приземистую ель, — там было прохладно и пахло чем-то вкусным, наверное мышами.
Ребята попрятались в комнатах. И только в самом конце огромного участка здравницы, где лес вплотную надвинулся на ограду, где переплелись, перепутались деревья, кустарники, высокие травы и пышные папоротники, за старой заброшенной баней слышались приглушенные голоса.
Юматик и Пинька, обливаясь потом, покрытые пылью, копали землянку.
— Ты понимаешь, — говорил Юра, неуклюже орудуя лопатой и с такой медвежьей ловкостью отбрасывая землю в сторону, что сухая пыль мгновенно оседала на его лице, — мы делаем общественно-полезное дело. Ведь совершенно неизвестно, что будет, вдруг на нас нападут немцы, тогда мы должны отвести сюда женщин и детей. Так всегда делали в гражданскую войну. Здесь мы их спрячем.
Юра перевел дух, оперся на лопату и вытер запылившееся лицо.
— А кто это женщины и дети? — недоуменно спрашивал Пинька.
— Ну, как ты не понимаешь? Все: Анна Матвеевна, малыши, Таня и Лиля, Василий Игнатьевич…
— Василий Игнатьевич не женщина!
— Ну все равно, стариков тоже полагалось прятать.
— А мы?
— Ну… а мы будем их защищать.
— А… чем? — Пинька хотя и смотрит с предельным обожанием на Юру, но не теряет трезвости суждений.
— У Геры есть ружье. Можно еще взять топор, вилы, как в войну двенадцатого года.
Пинька имеет самое смутное представление о войне двенадцатого года. Но зато он достаточно много знает о пулеметах и самоходных пушках, которые он видел на параде, чтобы согласиться на такое несовершенное оружие, как вилы.
— Ну, это знаешь…
Но Юра и сам уже понимает, что он говорит не совсем то.
— Ну, тогда знаешь, что мы сделаем, — говорит он, — мы их сюда спрячем, а сами примем на себя удар и отвлечем врагов в лес. Они погонятся за нами, а беспомощные существа будут в безопасности. Мы пожертвуем собой! Так и должны ведь поступать пионеры.
Пинька смущен и не смотрит Юре в глаза. Рассуждения друга кажутся ему не очень правильными. Во-первых, почему Лиля и Таня, которые значительно старше их с Юрой, «беспомощные существа»? Во-вторых, если мальчики все пионеры, то старшие девочки уже комсомолки? Наверно, комсомолки должны жертвовать собой для спасения пионеров, а не наоборот!
Но пока что рыть землянку очень увлекательно, и Пинька старательно копает жесткую землю.
Землянка действительно выходит хорошая. Она совершенно незаметна в густых зарослях, она глубокая и вместительная, и в ближайшие дни мальчики сделают внутри землянки нары и столик, замаскируют вход и натаскают сюда из дома много полезных предметов. На карах появится одеяло; будет тут и треснутая кружка, и алюминиевый котелок, и ведерко со свежей водой, и даже запас спичек и соли. А пока мальчики утрамбовывают пол, дружно топая босыми ногами; и воображение Юры уносит его далеко-далеко. Вот он мчится по лесу, а за ним, непрерывно стреляя, немецкий отряд. Преследователи близко; Юра петляет, кружит, прыгает, падает в заросли, ползет, прячется, — словом, проделывает все то, чему научил его великий друг Чинга-Хук и Монтигомо Ястребиный Коготь.
А Пиньке просто очень жарко. Пот катится по лицам мальчиков, но они продолжают делать свое дело.
Постойте! А свое ли дело вы делаете? Ведь эту неделю вы, кажется, дежурные по огороду? А ни одной капли воды вы не вылили ни вчера, ни сегодня утром на грядки. Пойдите полюбуйтесь на огород!
В горести и негодовании стояли на огороде Анна Матвеевна и Таня.
Солнце, как беспощадный враг, прошло по грядкам. Полегла изнемогшая от жажды свекольная ботва, свернулись листья редиски, завял салат. У гороха пожелтели перепутанные стебли, словно на дворе уже осень, и перестали наливаться в стручках сочные зернышки. Прильнул к земле зеленый лук.
— Все пропало! — всплеснула руками Анна Матвеевна. — Не поливали! Что это за дети такие? Ничего им поручить нельзя! Ни за что ответ не держат!
— Анна Матвеевна, — сказала Таня в отчаянии, — ведь это наше последнее подспорье. Это витамины! Что делать?
— Попробуем спасти. Сейчас уже можно полить. Солнце пошло к закату. В бочке должна быть нагретая вода.
Но бочка пуста. Дежурные по огороду осрамились окончательно.
Все знали, что нельзя поливать овощи ледяной водой из колодца. И вот уже Таня, и Хорри, и Василий Игнатьевич, и Анна Матвеевна бросились расставлять по двору корыта, ведра, тазы, чтобы вода согрелась. И завертелся вал колодца, зазвякали кружки и лейки. Прибежали девочки, пришла Лиля… Работали быстро, сосредоточенно.
Все понимали, что означает для них гибель огорода.
В эту минуту появились запыленные и довольные Монтигомо Ястребиный Коготь и его усталый прозаический друг. Надо отдать им справедливость, — они сейчас же поняли, что натворили. Да и взгляды товарищей были достаточно выразительны. Юра бросился к ведру, схватил лейку. Но Василий Игнатьевич сурово забрал у него и то и другое. Пинька подбежал к колодцу, но Хорри, всегда вежливый и мягкий Хорри, локтем отстранил его от ручки вала.
Вода согрелась. Все пошли поливать огород. Таня старалась приподнять листья салата; вода мгновенно исчезала в пересохшей почве, и снова и снова все бежали к бочкам, ведрам, лоханкам.
И все думали об одном и том же: оправится ли огород? Вовремя ли пришла помощь?
А Пиньку и Юру не допускали к работе. Их просто не замечали. И это было больнее всего.
11. Обугленный хлев
Дом спит. А солнце уже проснулось и ходит дозором над «Счастливой Долиной».
Проснулась и Анна Матвеевна и тоже ходит дозором из комнаты в комнату. Смотрит на спящих, укрывает кого-то, поправляет кому-то подушку, задергивает занавеску, прерывая путь солнечному лучу.
Вышла Анна Матвеевна на кухню, стала у окна и задумалась: «Пора бы будить ребят, да жалко — скудный их ждет завтрак. Чай кончился, сахару нет; придется снова пойти в огород — нащипать лука, нарвать редиски, салата. Хорошо хоть, огород поправился от засухи, но редиска кончается, и лук пустил стрелы, жесткий стал, невкусный. Смешать бы это все, залить сметаной, а сметаны-то нет, да и лук скоро кончится».
Спал дом.
И вдруг на подоконник вскочил Одноглазый. Замахал крыльями и, вытянув жилистую шею, заорал, как всегда, некстати (солнце ведь уже давно взошло): «Кукареку!»
Заорал так пронзительно, зло и громко, что все его худое тело задрожало от этого крика.
