Илга Понорницкая - Открытые окна
Но если Пальма и забыла, то теперь сразу вспомнила, как бегают. Она так и летала мимо нас, вперёд-назад по улице. То скроется далеко впереди в облаке пыли, то уже мчится нам навстречу, громко дыша. Налетает на тебя со всей скорости, ты так и садишься в пыль. А она тычется в тебя, пасть открывает. Ты жмуришься от страха — и чувствуешь, как Пальма тебя вылизывает. А ты барахтаешься, поднимаешься кое-как, просишь: «Пусти!» — и вдруг видишь: нет её! Только что здесь была, а уже — только облако на дороге.
Моргнёшь — а Пальма уже навстречу по улице бежит, снова издалека — к тебе.
Улица была длинная, прямая — по такой только и бегать. Мы тоже немного пробежались, но с Пальмой нам было не тягаться.
Так мы — всё прямо, прямо — дошли до магазина.
У магазина на скамейке сидели несколько старушек. Они велели нам занимать очередь за ними: скоро свежий хлеб привезут. Но мы сказали, что нам только посмотреть, и вошли вовнутрь. А Пальма ещё побегать осталась.
В магазине стоял полумрак. Летали мухи. С потолка свисали жёлтые ленты, сплошь обклеенные мухами. Несколько мух сели мне на руки и коленки. Я согнала их, но они сразу же уселись снова. Так что всё время надо было подёргиваться, пока рассматриваешь, что там есть в магазине.
По левую сторону от входа громоздились консервы, мешки с крупой и бессчётное количество бутылок, в ящиках и на стеллажах, рядами. По правую сторону прямо на полу стояла коробка с мылом, рядом — деревянный ящик, полный гвоздей. В углу были горой навалены галоши. Висели ситцевые платья, стояли кастрюльки, чашки. На полке под потолком блестели стаканы и графинчики. И к этой самой верхней полке были пришпилены два белых банта, какие носят первоклассницы. Ну, знаете, такие — каждый размером с полголовы?
На всём этом хозяйстве была одна только продавщица. Худая и в очках (мы с Костей даже переглянулись: совсем как мы!).
Я хотела спросить чёрные шорты. Вечером мы бы зашли с мамой и купили. Но продавщица всё не замечала и не замечала нас. Она беседовала с какой-то женщиной, как будто никого кроме них двоих и не было. Женщина стояла, навалившись на прилавок — крупная, целая гора, втиснутая в обрезанные джинсы и в майку.
От женщины-горы остро пахло потом. Голова её была обвязана платком.
Я стояла рядом и думала, как не идёт ей платок. Неужто она никогда в зеркало не смотрится?
— Спрятала бы ты эту красоту, пока её не засидели мухи, — между тем учила крупная женщина продавщицу. — А то обидно будет, если такие банты мухи засидят.
— Но тогда их никто и не увидит, — возражала худая продавщица. — Кто же их купит, если их не будет видно?
— А их и так никто не купит, — предсказывала крупная женщина. — Кому их покупать? Детей-то — считай нет! Мой, да ещё Шурик Малинин, да Серёга Ужов. Все мальчики. Катька Малинина — так та невеста уже, ей помаду покупать, а не банты. И всё. Дети-то в деревне не больно родятся. Вырастут наши — кто останется?
Тут продавщица не согласилась с ней:
— Как так — детей нет? А Макар? Макарка? Про крестника забыла?
И гостья в ответ ей расплылась, заулыбалась:
— Да, как же, Макар, Макарчик, да, крестник мой… Но ведь он мальчик, ему банты незачем!
И тут же пустилась рассказывать:
— Знаешь ведь, Настасья, как так вышло, что он Макарка? Это уж я племяшей умолила, Юрку с Галкой, чтоб если мальчик, то назвали бы Макаром. В память моего Макар Михалыча…
Женщина громко всхлипнула.
— Да мне рассказывали, Наталья, — поспешно сказала продавщица. — И Валька Петрова у меня была, и баб Галя рассказывала, как ты к ним ходила…
Наталье видно, не понравилось, что её перебивают. Она шумно вздохнула и сменила тему.
— А банты всё ж таки ты, Настя, убери. Испортишь ведь. Мухи засидят, не отстирается.
И стала возмущаться:
— Понавезут вечно, что не нужно! Девочек нет — а банты привезли. Нет, чтоб сандалий привезти! У моего Лёньки сандаля порвалась. Он её ленточкой подвязывает. Видала, нет? Так ведь и ходит с ленточкой.
Настя предложила:
— А ты бы в Собакино сходила в магазин. Или в Кувакино. Там в универмаге обувной отдел…
Наталья махнула рукой:
— Без Лёньки-то не сходишь, обувь мерять надо. А Лёнька что ни день — с утра до ночи на работе. А бывает, там в хозяйстве у Михал Григорича и ночевать останутся, с Шуркой Малининым.
И тут же сообщила доверительно:
— Но и платит он хорошо, по совести, Михал Григорич…
Мы с Костей сами могли бы продолжить — рассказать, что неизвестному нам Лёне купили на заработанные деньги в прошлом году. Мы уже поняли, что это мама того мальчика, про которого Катя вчера горячо говорила: «Он не мой, не мой!» — и голос у неё прерывался. Всё совпадало. И отца звали Матвей Михалычем — а сейчас его больше нет. И… всё остальное.
Странное дело! В деревне что, положено всё подряд рассказывать — и друг про друга, и про самих себя?
Нам с Костей надоело ждать, и мы вышли из магазина. Никто так и не поинтересовался, что нам надо было.
Зато Пальма как нам обрадовалась! Она уже устала дожидаться, и теперь прыгала, как олень, на длинных ногах. И я, увидев её, сама не заметила, как тоже стала прыгать и хлопать в ладоши. А Костя закричал, как кричат индейцы:
— У-ва-ва-ва-ву!
Когда кричишь громко и хлопаешь ладонью по губам, так получается. Это сигнал индейцев, папа нам показывал. В детстве они играли так, папа с друзьями…
Тут же за ближним забором показалась женщина. Вышла на сигнал.
Спрашивает:
— Это вы, что ли, к нашей баб Ане приехали? К Анне Ивановне-то? Я слышала, у неё остановились городские…
И облокотилась о перекладину в предвкушении разговора.
Мне сразу стало тоскливо.
Тут Костя ей скороговоркой ответил:
— Приехали! К Анне Ивановне!
И, спохватившись, добавил:
— Здравствуйте!
Схватил меня за руку — и мы бросились вперёд по улице.
Пальма — за нами.
Но, конечно, она сразу вырвалась вперёд.
Счастье
Деревня быстро кончилась. А мы всё летели вниз по просёлочной дороге, а потом забирались вверх, на холм.
И с холма там такое открывалось, что это — счастье было.
Я потом, в городе уже, вспоминала: вот это было счастье! Кажется, что ты летишь, над всеми холмами, в этом воздухе, наполненном запахом трав. Твои волосы и плечи касаются этого особого воздуха, ветер шумит. Ты кружишься на холме, платье раздувается — и не нужны тебе никакие чёрные шорты. А потом, уже совсем закружившись, падаешь в траву — и мир переворачивается, холмы встают там, где было небо. И кажется, ты чувствуешь, как Земля кружится.
Где-то далеко, на склоне другого холма, паслось стадо. Крошечное отсюда. И совсем маленькими были фигурки пастухов. Я стала отгадывать, кто из них Катя. А потом подумала, что, может, это совсем другое стадо, не липовское. Почему-то вспомнила Рэта с его Грандсоном и представила, что всё под нами занято колышущимся морем — везде, куда ни глянь, сплошь спинки, спинки овец. Над ними возвышаются всадники…
Почему Катя не пасёт коров верхом на лошади? Она бы смогла — такая спортивная!
И ещё я подумала: вот если подняться высоко-высоко, то можно ли сходу различить, где Липовка, а где Австралия или другие места Земли? Если стоит лето, всё зеленеет, и не понять издалека, какие в лесу деревья, и домов тоже не видно…
Я спросила об этом Костю. Он сказал, что всё дело в рельефе. Где-то под тобой будет совершенно ровная площадка, её с нашей местностью не спутаешь… Но можно найти и такие, как у нас, места: чтобы всё время холмы, холмы…
Пальма лежала на вершине холма рядом с нами. А потом, когда мы решили дойти до леса, она помчалась вперёд и скрылась среди деревьев. И всё — нет её. Как будто она только и ждала момента, чтобы удрать в лес.
Мы звали-звали её. Потом я спросила:
— Как ты думаешь, она сможет найти дорогу домой?
Костя успокоил меня:
— Она же собака…
Так мы всё шли, шли, то сбегая вниз, то поднимаясь наверх с разбегу. И вдруг, между двух холмов, нам открылось…
Под нами, внизу, был чудесный пруд!
Его берег был усыпан песком.
Там и здесь стояли разноцветные грибки от солнца.
И ни души.
В стороне виднелись домики — какое-то село.
— Это Собакино, — сказал Костя. — Собакинский берег. Оказывается, мы сделали крюк!
Мы обошли пруд, сами того не заметив. На этот берег нас не пустила вчера Анна Ивановна.
А теперь никто не мог бы нас не пустить!
Конечно, мы обещали не купаться! Но кто бы устоял, если — жаркий день, и перед тобой такой уютный, такой чистый пляж? А плавать мы умеем, мы же занимались в бассейне!
Ёжик солёный
Мы скорее разделись — и в воду. И уж кричали и брызгались как никогда. Никто же не видел нас. Разве что Пальма. Она примчалась откуда-то и носилась теперь по берегу. Мы пытались и её затянуть купаться, но Пальма никак не шла в воду. Мы тащили её вдвоём, а она упёрлась передними лапами и вдруг стала тоненько пищать, точно обиделась. Мы и выпустили её. Пальма тут же умчалась с берега, а мы снова полезли в пруд.