Евгений Рудашевский - Куда уходит кумуткан
— Родня противилась, но поделать ничего не могла, — продолжал Жигжит. — Свадьба была громкой, счастливой. Великое небо Оёр-Монхын-тэнгэри благоволило им хорошей погодой. В дни, когда кроме дождя бывает только град, а кроме ветра бывает только ураган, светило солнце. Молодожёны были счастливы, и у них родился Этигил.
Всё было хорошо, но жена Малака печалилась — она так и не получила благословение родителей. Смотря вверх, смеялась, смотря вниз, рыдая плакала. Малак решил помириться с роднёй жены и отправился в их улус[24], чтобы вместе охотиться и за одной трапезой найти общее слово.
Приехали, обнялись. Охотились славно, положили много зверей. А Малак стрелял лучше всех, убил большого изюбра и захотел его голову поднести тестю. Всё бы закончилось миром, но в улусе решили, что этим подарком Малак унизит эхиритов, покажет, что они слабые и на такого зверя ещё не выковали стрел. В наказание за дерзость сельчане отравили Малака. За столом было шумно, все ели кушанья, как птицы клевали и как волки глотали, никто и не заметил его гибели. Он пал предательской смертью, а жена с маленьким сыном осталась в своём улусе, побоялась без мужа возвращаться на его родину.
Этигил рос среди чужих людей в самой дальней, самой маленькой и самой холодной юрте. Покидал её только для охоты. Он был одинок, но счастлив. Тесная юрта для него стала и степью, и лесом. Так он до конца дней и жил бы без тревог, но однажды приютил на ночь странника — седого старика с котомкой — и услышал от него: «В улусе тебя боятся. Помышляют убить».
Этигил не поверил. На маленькое пёрышко не набралось бы у него вражды с соседями, величиною с клеща чёрного пятна между ними не было. Тогда старик в благодарность за радушие рассказал ему правду о том, как погиб Малак: «Думаешь, его духи погубили за гордыню? Напрасно. Его отравили!»
В улусе теперь поговаривали, что Этигил растёт сильным, как вол, хитрым, как лис, и жестоким, как волк. «Чего, думаете, он из юрты не выходит, к нам за стол не садится, и праздники одни с нами не празднует? А потому что кормит в себе злобу. Как вырастит большим, узнает правду и всем нам будет мстить. Надо убить его, пока он молод».
Этигила такие слова напугали. Он не хотел умирать.
«Что же делать?»
Старик ему ответил: «Беги, пока можешь. Так, чтоб горностай не пронюхал, чтоб хорёк не услыхал. Беги далеко, в родные края, а там, глядишь, и жизнь другая будет».
Не хотел Этигил другой жизни. Любил свою маленькую юрту, в которой ничьи слова, ничьи мысли никогда его не трогали. Бедная юрта стала ему дороже любых дворцов. И всё же старик уговорил его бежать — на благо ещё не рождённых детей и внуков.
«Ты хороший человек. Твои соседи отказали мне в ночлеге. Только ты приютил бедного странника. Накормил и обогрел. Мне горько думать, что они с тобой так поступят».
Пришёл Этигил к матери, сказал ей, что хочет уехать и увезти её с собой. Но мать за ним не пошла, осталась среди людей своей кости. Этигил уехал ночью, а вскоре увидел, что следом бегут сельчане. Машут топорами, требуют вернуться. Понял, что даже мать отступилась от него, потому что никто, кроме неё, не мог предупредить о побеге. Обозлился он и до боли сдавил в кулаках поводья. Погнал коня в галоп.
Быстрее ветра мчался, легче птицы становился, а погоня не отставала. Выскочил к реке Осе. Злобой, как отравой, смочил свой платок, бросил его в кусты. Застонала земля и воспалилась топким болотом. Этигил поскакал дальше. Погоня замедлилась, но всё же не сдалась. Днём он слышал топот их лошадей, ночью видел свет их факелов. Они были совсем близко.
Отыскал Этигил брод через малую Ангару. Ненавистью, как ядом, сгустил свою слюну и плюнул в реку. Вскипели воды, поднялись как в паводок. Не пустили преследователей. Так и остались они на другом берегу. А Этигил помчался к большой Ангаре, где был улус его отца. У коня от дальней дороги копыта разгорячились и слезли, как слезает ноготь с натёртого пальца. Упал конь бездыханнным. Плакал над ним Этигил, а потом отрезал его голову и понёс с собой, желая показать ему свою родину.
Возвращение было шумным и грустным. Сельчане отпраздновали возвращение Этигила — уж и не думали его увидеть. Они не знали о смерти Малака, считали, что он их предал и остался жить в чужой семье.
Началась новая жизнь, но злоба не угасла. На следующий год Этигил повёл войско против обидчиков. Задумал им жестоко отомстить. И много было крови, и горели юрты. Этигил не заметил, как его злоба разлилась огнём по всему улусу, как она сожгла и стариков, и детей. Хотел отомстить убийцам отца, но смерть накрыла всех без разбора. Погибла и его мать, предавшая память мужа, предавшая своего сына. Сгорела и крохотная юрта Этигила. Он стоял у её пепелища, весь в крови, озлобленный, и плакал. И не было ему радости от свершившейся мести.
И тогда вышел старик — тот самый, что уговорил его бежать. И рассказал ему правду, о которой никто не знал. И была эта правда горькой. Сбросил старик одеяния и предстал женщиной, некогда любившей Малака и не простившей ему то, что в жёну он взял другую — миловидную бурятку из чужой кости. С помощью тринадцати волшебств и двадцати трёх превращений, обещав свою душу злым духам, она обратилась стариком и поехала с Малаком на охоту, когда он хотел примириться с родителями жены. Сама подсыпала ему яд за праздничным столом. Потом шептала сельчанам, что Этигил подозревает их в смерти отца, за спиной обвиняет в убийстве, пугала тем, что Этигил захочет мстить, но сельчане не верили. Тогда она обманом заставила его бежать, а сама той же ночью украла у эхиритского шамана родовой бубен — вором указала Этигила. Ей опять не поверили, но тут увидели, что Этигил бежит, и бросились за ним в погоню. Бежит, значит виновен.
Этигил большим узнанием узнал и большим разумом уразумел, что мать его не предавала, что никто не думал его убивать и мстить ему было некому и не за что. Что виной всему была лишь обида отвергнутой женщины. Она смеялась, глядя ему в лицо, а потом рассы́палась чёрными змеями — её душу забрали злые духи, увели на вечное служение в царство Эрлен-хана.
Горе Этигила было шире степи, выше гор и глубже самых глубоких родников. Он плакал несколько лет, не сходя с места. Его слёзы смыли кровь и тела убитых людей, пепелище сожжённых юрт. Горе сделало его великим шаманом, каких ещё не видывала олзоевская кость.
Жигжит, улыбнувшись, посмотрел на заворожённого Максима.
— Вот, сколько бед может принести злое слово! — Жигжит встал с кровати. Взглянул на часы. — Не торопись осуждать человека, пока не поговорил с ним, не узнал, что он на самом деле думал и совершал. Ну всё, на сегодня хватит. Пора спать.
Уходя, Жигжит остановился и добавил:
— Никогда не знаешь, каким будет твой путь к счастью. Этигил не стал бы великим шаманом, если б не прошёл свой путь, каким бы печальным он ни был. Так что не жалуйся на трудности, иди по ним, преодолевай их и жди своей судьбы, она себя обязательно проявит.
— Да-а, — протянул Максим.
Уходя, Жигжит как следует хлопнул за собой дверью.
— Хороший у тебя папа, — прошептал Максим.
— Ага, — улыбнулась Аюна.
— А у меня даже плохого нет…
Аюна не знала, что сказать в ответ. Вздохнув, промолчала.
Истории шамана были лучше любых сказок на ночь. Максим пробовал пересказывать их Саше, но быстро путался в именах, названиях и в том, кто кого предал и кто кого полюбил.
Максим предложил Аюне следующим летом переделать их штаб в юрту — такую же маленькую и уютную, как юрта, в которой жил Этигил. Аюне эта идея понравилась.
— И никакой старик, никакая смерть нас оттуда не вытащит. Никому не поверим, кто бы нам ни предлагал бежать из «Бурхана». Будем там жить.
— Жить? — удивилась Аюна.
— А что? Если сделаем настоящую юрту. А к маме и Жигжиту будем ходить в гости на обед и ужин.
— Можно, — улыбнулась Аюна.
Она любила отца, любила всё, связанное с шаманами и сама хотела стать шаманкой. Хотела, как и отец, помогать людям, лечить их. Но боялась тайлаганов[25] и кырыков[26] — жертвоприношений. Лишь однажды видела, как Жигжит острым ножом разрезает грудь барану, как погружает в него свою большую шестипалую руку и достаёт окровавленное, ещё живое сердце. Как в восторге выкрикивает заклинания, как бьёт в бубен над мёртвым животным, а его кровь, перемешанную с молоком и водкой, подносит эжину огня. Как крутится на месте, поднимая веер разноцветных ленточек на костюме, как трясёт головой, как трепещут толстые нити на его маске — они закрывали лицо, чтобы никто не видел глаза шамана. После этого Аюну несколько месяцев преследовали кошмары. Казалось, что все ада округи собрались возле её двери и, разъярённые, колотили, требовали впустить их, даже защита из перьев филина не могла сдержать их напора. С тех пор Жигжит не брал дочь на жертвоприношения, и Аюна стыдилась этого, считала себя слабой.
