Всеволод Нестайко - Тореадоры из Васюковки
— Антон Фадеевич, ну скажите! Антон Фадеевич, ну будьте добры! Антон Фадеевич, ну хоть намекните! — заканючили нетерпеливые юннаты.
— Потерпите, господа-товарищи, потерпите! Обо всём на месте узнаете, на Высоком острове.
И Фарадеевич, окруженный юннатами, вышел на улицу.
Мы, конечно, пристроились к ним.
Но тут двухметровый здоровяк-девятиклассник Гришка Бардадым споткнулся о нас и загудел, как из бочки:
— А ну, кыш! Крутитесь под ногами! На вашего ума это дело! Кыш!
И мазнул своими граблями нас с Явой по затылкам. У-у, бегемот! Ну подожди, мы вырасти, мы тебе дадим!
А чего они так задаются, эти старшеклассники? Подумаешь, мудрецы! Тоже двойки получают.
А на Высокий остров мы и без вас дорогу найдём.
Мы приплыли туда еще раньше, чем они. Не зря Ява был внуком деда Варавы, а я Явин друг. Мы знали в плавнях такие узенькие протоки в камышах, которые почти никто в селе не знал.
Высокий остров — один из самых больших в плавнях. Высоким он назван из-за крутых высоких берегов. Посреди острова есть даже небольшое озерцо, наполовину затянутое ряской и белыми лилиями. Собственно, это не озеро, а затон, отделенный от плёса небольшой плотиной. Ранней весной, когда была большая вода, Фарадеевич для чего-то загатил затон, и теперь уровень воды в этом озерце был выше, чем всюду в плавнях.
Мы спрятали свою лодку в камышах, а сами притаились в кустах неподалёку от озерца — не хотелось связываться с этим Бардадымом, пока мы не выросли.
С одной стороны озерца стоял шалаш Бурмилы — это была его охотничья база, или, как он говорил, «президенция». Самого Бурмилу не видно — или рыбу ловит, или спит после рюмки, или… Да мы об этом уже почти не думаем (после «атомной бомбы на транзисторах» как-то не думается).
Из-за камышей уже слышны писклявые голоса девчонок и неестественный (словно у него галушка во рту) Бардадымов басок.
Три лодки пристают к острову.
Фарадеевич с термосом в руках подходит к озерцу. Юннаты полукругом обступают его.
Фарадеевич торжественно поднимает термос и начинает (голос его дрожит и срывается от волнения — он всегда волнуется, когда рассказывает о каком-нибудь новом своем открытии):
— Так вот… господа-товарищи, это вот… тут… в середине… прилетело к нам… Знаете откуда?.. С Сахалина… Да-да-… сотни и сотни, как видите, километров. А впереди, может, миллионы, а то и все миллиарды миллиардов километров… Знаете, что тут? Тут… тут… господа-товарищи… будущая еда астронавтов… звездных небожителей… будущего… Вот что это! Вы, уверен, слышали о чудесной водоросли — хлорелле… А? Так вот… в этом термосе — новый вид такой водоросли. Глобулус! Может, еще лучший, чем хлорелла… Мой сахалинский друг вывел в лаборатории… И прислал, чтобы мы… это самое… продолжили работу. Вырастили глобулус в природных условиях. Проверили, как он примется и будет расти. Понимаете, какая ответственность! Может же, вы себе представляете, астронавты когда-нибудь угостят нашим глобулусом марсиан или каких-нибудь других гавриков.
Мы с Явою слушали не дыша.
— Слышишь, еда астрономов, а мы… — шепчу я пересохшими губами.
— Астронавтов, дурило! Астрономы — это те, кто в трубы смотрят. Они сало едят и вареники, как мы с тобой.
— Сам дурило! Знаю! Это я так… Какой умный! — шепчу я. И представляется мне:
…Гигантская ракета на старте… Астронавты, которые заходят в ракету, люди у подножья ракеты… Вдруг они расступаются, пропуская автотележку, на которой штабели картонных коробок. На коробках большими буквами написано: «Глобулус», «Привет из Васюковки», «Глобулус „Супер-Васюковский“».
А потом — Марс. В прозрачном шлеме, в скафандре стоит астронавт на фоне фантастического марсианского пейзажа, окруженный марсианами, похожими на здоровенных головастиков, и угощает их глобулусом, выдавливая его из тюбика, как зубную пасту. Марсиане пробуют, чмокают от удовольствия и показывают большой палец — о! Только… чем их будут угощать, что же будут есть бедные астронавты, если мы с Явой в недобрый час перевернули этот термос? Помрут, бедолаги, с голода, не долетят до Марса.
— Глобулус — одноклеточная микроскопическая водоросль, — взволнованно рассказывает Фарадеевич, — и невооруженным глазом вы её, конечно, не увидите…
«Ой, кажется, и вооруженным тоже…» — дрожит моё сердце.
— Сегодня мы её, так сказать, посеем, потом начнем подкармливать… она начнет быстро размножаться, и тогда вы увидите…
«Увидите-увидите… если будет, что сеять… Ой, мамочки, зачем мы полезли, зачем трогали этот термос?»
Сейчас Фарадеевич открутит крышку и… И будет страшный «пшик», как говорит дед Салимон. Бардадым первый захохочет — я его знаю.
И кого… кого мы подводим! Человека, перед которым мы («гангстеры!») немеем от восхищения и становимся смирными, как овечки; человека, который, если спросить: «Кого ты больше любишь?» стоит у нас на третьем призовом месте (после мамы и папы), а то и частенько выходит на второе и даже на первое (когда папа: «А ну, снимай штаны, лоботряс!», а мама: «Вот подожди-подожди, я тебе уши пообрываю!»). Правда, эта любовь была скрытная, платоническая, издалека. Фарадеевич о ней, может, и не догадывался, потому что дело имел больше с этими бардадымскими старшеклассниками, которые нас («А ну, кыш, малявки!») на пушечный выстрел к нему не подпускали. Но тем более…
Фарадеевич отвинчивает крышку и торжественно произносит:
— Внимание, господа-товарищи, вы-ли…
Мы с Явою молниеносно переглянулись.
— Ой!
— Ой!
Сначала из кустов вылетело наше двухголосное ойканье, за ним сразу — мы.
Вы помните, в спектакле «Ревизор» Гоголя в конце немая сцена, когда все замирают в разных позах с раскрытыми ртами? Так вот, точно такая сцена имела место и теперь. На какой-то миг, конечно. Первым опомнился Фарадеевич.
— Что? — удивленно спросил он.
— Мы… — сказал Ява и взглянул на меня.
— Мы… — сказал я и взглянул на Бардадыма.
— Мы… — повторил Ява и тоже посмотрел на Бардадыма. — Мы… только вам можем… по секрету…
Фарадеевич улыбнулся.
— По секрету, так по секрету. Я люблю секреты.
Он отошел с нами в сторону и наклонился, подставляя ухо. И мы, перебивая друг друга, шепотом выложили в это ухо совершенно всё. Под конец Ява сказал:
— А теперь скажите всем… Пусть нам надают… по западному полушарию… Мы согласны.
Фарадеевич как-то странно скривился и протянул:
— Вот оно что… Хорошо…
Потом решительно направился к юннатам. Мы, заложив руки за спины, как арестанты, поплелись за ним.
— Так вот, господа-товарищи, сказал Фарадеевич. — Эти молодые люди (мы опустили головы) предлагают сначала хорошо укрепить плотину, очистить плёс, а уже тогда…
Мы вздрогнули, не веря своим ушам. Фарадеевич наклонился к нам и шепнул:
— Думаю, того, что осталось, хватит.
Потом выпрямился и громко произнёс:
— Думаю, правильно предлагают они, а?
— Хорошо! Правильно!
— Очистить! Конечно! — послышались голоса.
— Секрет! — сквозь зубы процедил Гришка Бардадым и дал по затылку своими граблями сначала мне, а потом Яве.
Да мы даже не почувствовали. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.
А когда юннаты полезли укреплять плотину и расчищать озерцо от ряски, мы с таким азартом взялись помогать, что вода вокруг нас забурлила, закипела.
То и дело мы бросали на Фарадеевича восторженные, восхищенные взгляды. Вот же человек! Вот человек! Если бы сказал нам сейчас: «Пейте, мальчишки, озеро!» — ей-богу, выхлебали бы до дна! Вскоре озеро было бы чистое — ни рясочки. Все вылазят на берег.
Фарадеевич наклоняет термос, и тоненькой струйкой льётся в озеро прозрачная жидкость (что, как выяснилось потом, было «питательной средой», в которой был глобулус). Льётся и журчит. Льётся и журчит. Это журчание кажется нам волшебной музыкой.
— Скажите, пожалуйста, — робко спрашивает Ява, — а какой он будет? Когда примется?
— Какой? Видите этот плёс? Он будет — переливчато-изумрудным, как… как шёлк. Представляете?
Мы закивали головами, хотя я, честно говоря, не очень себе представлял.
— А какой же он на вкус? — послышался сзади голос Бурмило (мы еще раньше увидели его взлохмаченную голову, что выглядывала из «президенции», но нам было не до него).
— Как вам сказать, — обернулся к Бурмиле Фарадеевич. — Сам не пробовал. Но думаю, что похож на салат.
— На салат? Скажите! Выходит, под «Столичную» самое то. Люблю салатики… Дадите хоть попробовать с первого урожая? — И он хрипло загоготал.
— А почему же не дать? Пожалуйста, — так доброжелательно ответил Фарадеевич, что Бурмило смутился: — Да нет, я шучу. Это я так, посмеялся… для смеха.
Мне даже показалось, что он покраснел. Я взглянул на него и подумал: «Неужели вот это шпион? Живой шпион? Тьфу! Какой-то совсем не похожий. Ни в одном фильме не было шпионов, которые краснели. Ни в одной книжке детективной…»
