Мирча Дьякону - Когда у нас зима

Я начинаю эти строки с неприятным чувством человека, хватающего за рукав прохожих, чтобы сообщить им, который час. Я не хочу быть среди тех, кто мучает читателя, без жалости громоздя пред- и послесловия, прологи, эпилоги и прочее, из страха, наверное, что читатель без них не разберется в сложной конструкции книги. Мне нравится верить, что всякая история — так, как она написана,— имеет право жить самостоятельно, как отдельное существо, которое дышит и движется, даря себя тому, кто захочет его понять.

Вы спросите: зачем же тогда эти строки? Я думаю, просто надо сказать два слова о том времени, к которому относится действие книги. Действие происходит в Румынии после второй мировой войны, когда старый мир, буржуазный режим, был разрушен до основанья народной властью. В наших горах орудовали тогда разрозненные банды, остатки организации фашистского толка, существовавшей в Румынии до войны. Несколько лет, пока с ними не справились, они грабили и терроризировали население. Это были годы, которые тенью пали на наше детство и о которых мы не имеем права забывать.

Теперь, когда я сказал все, что положено, я ретируюсь, оставляя читателя в компании существа, у которого все свое: жизнь, боль, смех и сожаления,— в компании существа по имени КНИГА.

Мирча Дьякону

Когда у нас зима, все прошлогодние облака садятся на землю, это и есть снег. Поэтому делается так ясно и холодно. Поэтому нет дождей и видны все самолеты, как они летят в теплые страны. Но пока облака усаживаются, небо тоже провисает совсем низко. Небо вблизи сизое или черное, смотря какой мороз. Только нам не страшно, потому что у нас дедушка — священник.

Вообще все бы ничего — жалко только, что мы живем так далеко и гости бывают у нас всего два раза в год. Мы живем от них за три поезда, из которых один маленький и два больших. Мы знаем только маленький, мы к нему ходим встречать родственников, то есть одиннадцать дядей и пятнадцать теть. Иногда мы берем с собой тачку, для чемоданов.

Мой дедушка, которому семьдесят лет, а перед тем как стать священником, он был ранен на войне, говорит, что зимой люди добрее. У меня есть трехногий стульчик, на нем я сижу час в день, смотрю, как народ идет в церковь. Мне нравится, что снег глубокий, и от этого у всех короткие ноги. Я сажусь за колодцем и каждому кричу: «Здрасьте!» Они вздрагивают, отвечают и идут дальше, ноги короткие, спина согнута, зимой никому не удается ходить гоголем. Когда они протопчут дорожку, я чуть-чуть поливаю ее водой и двадцать раз проезжаюсь на салазках от церкви до улицы. Потом снова сажусь на свой стульчик смотреть, как народ выходит. Теперь, когда дорожка ледяная, это гораздо интересней. Я поджидаю их за колодцем и выпаливаю: «Бог в помощь!» Потом помогаю им подняться, отряхнуться от снега, они меня благодарят и хвалят маму, что я хорошо воспитан. Лучше всех падает дьячок, потому что он толстый и тащит корзинку с кутьей[1]. Я ему тоже помогаю, он угощает меня кутьей и начинает крыть все на свете: погоду, скользь, ботинки, темень, святое писание, Вавилонскую башню и еще не знаю что, потому что дальше не слышно. Добрее некуда.

Вот только когда идет снег, мама запирает меня в доме. Остается приплюснуть нос к окну и дать синицам его клевать, им зимой несладко. Если смотреть вверх, когда идет снег, можно увидеть, как вертится земля, но это только когда первый раз снег. Поэтому мама мне оставляет побольше еды и книжку и запирает, чтобы я не ушел в Елки смотреть, как вертится земля. Мы там собираемся на опушке, все мальчики, и смотрим вверх. Сначала ничего не выходит — так и надо, пока в тебе есть тепло. Потом валишься на спину, потихоньку, вместе со снежными хлопьями, и земля начинает вертеться. Это вовсе не опасно, потому что нас всегда кто-нибудь находит и разводит по домам, болеть. Правда, один раз я совсем разболелся, но в тот день земля очень быстро вертелась, и я целый месяц потом видел от брата и мамы только тени, а когда пробовал ходить, у меня за спиной стоял кто-то, кто крал мои шаги и не хотел возвращать в день больше одного-двух.

С тех пор мама меня запирает в первый снег, когда облака садятся на землю. Я не жалуюсь, потому что и после тоже очень красиво, видны все следы, даже в воздухе: птичьи и самолетные. Через нас пролетают каждый день два самолета, хотя и самые маленькие. Только я не понимаю, почему все летят туда, а обратно — ни одного. Вообще-то так и надо, из теплых стран и я бы не вернулся. Разве что разок: прокатиться на салазках, поесть колбасы, повидать во сне чертей, озябнуть как следует, пождать тепла, поболеть два раза в месяц, поколядовать... Нет, я бы вернулся. Или вообще бы не улетал, это еще лучше.

К тому же зимой я лучше слышу. Например, я первый услышал, что к нам приедут родственники. Мама сказала, что мы должны радоваться, что нам привезут кучу подарков, что надо будет приодеться (приодеться — это, значит, в матроски) и что мы будем петь романсы,— вот сколько счастья. Одно плохо: у меня одиннадцать дядей и пятнадцать теть. Ребята мне завидуют, что у меня столько теть, но, я думаю, зря, я их и так различаю только по запаху. Зимой они приезжают все вместе, целуют меня каждая по два раза, то есть тридцать раз, и меня начинает мутить от этих запахов, которых у нас в деревне не водится. Мой брат Са́нду был однажды в городе со школьным хором, они спели три песни на конкурсе, и говорит, что там везде так пахнет, и он привык, ему даже нравится. Я тоже поеду как-нибудь в город, но сейчас мне некогда, я должен делать сорок концов в день на салазках. Папа нам все равно обещал, что сводит нас летом на ярмарку и по этому случаю купит нам настоящие брюки. Пока что мы ходим зимой в тренировочных, а летом в трусах. У нас такие правила: пока ты маленький, ты ходишь в вышитой рубашке и штанишках, потом, когда ты все равно маленький, но побольше, тебе положен тренировочный костюм, а когда ты дорастаешь до настоящих брюк, это совсем другое дело, тогда уже можно здороваться за руку с друзьями и говорить: «Привет!» Что такое привет, я знаю очень хорошо. Например, мой брат мне часто говорит, что я с приветом.

Но я еще недосказал про родственников. Я все время сбиваюсь, и мой брат говорит, что я путаник. Он много читает. Я у него и несерьезный, и неусидчивый, и память дырявая, и витаю в облаках, и трусливый, и мне на все плевать, и грызу ногти, и вообще задохлик. Это, он говорит, мои главные недостатки, недостатки младшего брата. У меня есть и еще один, но я молчу, чтобы не дать ему козырь в руки: я люблю щекотку. И не просто так, а я люблю щекотку больше всех в классе.

Так на чем я остановился? На родственниках, которые должны приехать. Всю неделю я чувствовал себя муторно, как бывает, когда объешься черешней, и совсем не мог радоваться, какой мы смонтировали телефон из двух спичечных коробков, в один коробок мой брат говорил: «Ты дурак»,— а я в другой отвечал: «От такого слышу». Между коробками шнур.

Он сидел в парадной комнате, а я в маленькой. Я забыл сказать, что у нас две комнаты, одна маленькая, в которой живем мы, а другая большая, для родственников. Когда родственников нет, там полно пауков, очень опасных, они кусаются, и мама поэтому узнает, что мы лазили туда за вареньем.

Да и погода была не очень: небо висело, как мокрая простыня, и два дня ни одного самолета не пролетело в теплые страны. Какие-то ночные птицы спрятались на нашей елке, и Гуджюма́н лаял на них до хрипа, но они все равно выходили только ночью, чтобы мне присниться. Гуджюман — это наша собака, он белый, как снег, и на снегу почти незаметный. Ему столько же лет, сколько мне, и я не понимаю, почему папа говорит, что он старый. Я его очень люблю: еще бы, он мне друг с рождения, но кроме того, он необыкновенный. Например, он зевает целых тридцать секунд без перерыва и лает громче, чем церковный колокол. Все-таки надо досказать про родственников.

В то утро небо спустилось так низко, что мне пришлось ходить пригнувшись, и везде было слышно щелканье кнутов и рев бугаев (это такие гармошки, ревут, как быки), люди готовились к вечеру. Под Новый год у нас всегда коляды: кнуты щелкают, бугаи ревут, ряженые ходят по домам с таким маленьким плугом и желают хозяевам счастья, а те им что-нибудь дарят. Это называется плугушо́р. Очень жалко, что из-за гостей я не могу сегодня тоже пойти колядовать, я слышал, там хорошо зарабатывают. Я только пять с половиной раз прокатился на салазках, а мама уже забрала меня с дорожки, разула и посадила к печке на просушку. Дрова трещали, от моих ног шел пар, и я задремал. Но не успел я увидеть сон, как мама стала меня всовывать в черные штаны, которые раньше были дедушкиной рясой, потому что он священник.

Потом мама зашнуровывала на мне новые ботинки и наказывала за столом не чавкать, не бросать кошке куски под стол на тетины туфли, не ругаться с братом, который, слава богу, серьезней, чем я, не пить цуйку, а если кто предложит, сказать, что мне не нравится, не вставать из-за стола, даже по нужде, стараться не заснуть, если вдруг найдет сон, а если кто-нибудь спросит, сколько я прочел книг, сказать две, не говорить глупостей, а лучше всего вообще помалкивать, если попросят прочесть стишок, прочесть тот, что про платочек, а главное — не перепутать теть. Вот это мне не нравится в маме: она дает сразу столько советов, что все не упомнишь.