Марианна Басина - В садах Лицея. На брегах Невы
Вечером того дня Дельвиг отозвал в сторону Пушкина и Кюхельбекера, протянул им исписанный листок и сказал: «Вот что я написал…» На листке было выведено: «Русская песня». Дальше шли стихи:
Как разнесся слух по Петрополю,Слух прискорбнейший россиянину,Что во матушку Москву каменнуВзошли варвары иноземный.То услышавши отставной сержантПодозвал к себе сына милого,Отдавал ему свой булатный мечИ, обняв его, говорил тогда:«Вот, любезный сын, сабля острая,Неприятелей разил коей я,Бывал часто с ней во сраженияхУмирать хотел за отечествоИ за батюшку царя белого.Но тогда уже перестал служить,Как при Требио калено ядроОторвало мне руку правую.Вот тебе еще копье меткое,С коим часто я в поле ратовал.Оседлай, мой друг, коня доброго;Поезжай разить силы вражескиПод знаменами Витгенштейна,Вождя славного войска русского.Не пускай врага разорити РусьИль пусти его через труп ты свой».
Внизу было приписано: «Сию песню я сочинил тогда, когда услышал, что Москва взята французами, 7 сентября 1812 года».
«Дельвиг! — воскликнул Кюхля, когда Пушкин молча вернул Дельвигу листок со стихами. — Дельвиг, я ведь тоже… Я уже написал маменьке, что хочу идти в армию. К Витгенштейну или к кому другому — мне все едино, только бы в бой!»
Как понимал друзей Пушкин! Как часто он видел себя там, на поле битвы, в мечтах переносился туда из мирного Царского Села.
И где вы, мирные картиныПрелестной сельской простоты?Среди воинственной долиныНошусь на крыльях я мечты,Огни во стане догорают;Меж них, окутанный плащом,С седым, усатым казакомЛежу — вдали штыки сверкают,Лихие ржут, бразды кусают,Да изредка грохочет гром,Летя с высокого раската…Трепещет бранью грудь моя,При блеске бранного булата,Огнем пылает взор, — и яЛечу на гибель супостата.Мой конь в ряды врагов орломНесется с грозным седоком —С размаха сыплются удары.
Не прошло и двух недель после оставления Москвы, как новое событие взволновало лицеистов. На дворе стоял сентябрь, а им неизвестно для чего приказали мерить шубы — овчинные тулупы, крытые полу-китайкой. Явился бородатый, с мужицким обличьем, царский портной Мальгин, тот самый, что год назад шил им лицейские мундиры, и принялся примерять. На вопрос, к чему им такие удивительные малахаи, отвечал уклончиво. И все же они дознались: в Петербурге боятся нашествия неприятеля, всем присутственным местам велено собираться. Возможно, что и им предстоит далекий путь — не то в Архангельскую губернию, не то в Финляндию, в Або. Их готовят в поход.
Их действительно собирали в поход. В письменном столе Василия Федоровича Малиновского лежало секретное предписание министра: «Как в настоящих обстоятельствах легко может случиться, что назначено будет отправить воспитанников Лицея в другую губернию, то необходимо принять заблаговременно нужные для сего меры».
Потому-то шили им овчинные шубы, суконные рейтузы, покупали по петербургским лавкам «просторные сапоги», шерстяные чулки, «рукавички с варежками», ременные пояса с пряжками, большие чемоданы, жестяную дорожную посуду.
Василий Федорович писал министру, совещался с инспектором. Составили списки профессоров, гувернеров и служителей, что отправятся с воспитанниками…
И вдруг радостное известие: «Неприятель, теснимый и вседневно поражаемый нашими войсками, вынужден был очистить Москву». И еще: войска Витгенштейна, охранявшие подступы к Петербургу, взяли Полоцк, одержали победу под Лепелем.
Северная столица и Царское Село были вне опасности.
Всем стало ясно, что поход не состоится.
Как шумно и весело стало теперь в Газетной комнате! Читая реляции, ликовали.
Газеты приносили новые и новые известия. Их дополняли рассказы приезжающих.
Голодный француз, стреляющий ворон. Рисунок Ф. Матюшкина. 1812 год.Война стала народной. Весь народ с ожесточением и ненавистью ополчился на иноземцев. Сами французы рассказывают, что при их приближении деревни превращаются или в костры, или в крепости. И нигде ничего — ни крова, ни хлеба, ни фуража для лошадей. Тысячи крестьян укрываются в лесах и в одиночку, и отрядами донимают пришельцев. Даже женщины сражаются. Подумать только, крестьянка Прасковья из деревни Соколово, что в Смоленской губернии, одна оборонялась от шести неприятельских солдат. Трех заколола вилами, трех других обратила в бегство. Про старостиху Василису, что захватила в плен не одного француза, рассказывали чудеса.
Как волновали и радовали Пушкина все эти вести, как он гордился своим народом…
Страшись, о рать иноплеменных! России двинулись сыны;Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных, Сердца их мщеньем возжены.Вострепещи, тиран! уж близок час паденья!Ты в каждом ратнике узришь богатыря,Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья…
Особенно увлекательными были рассказы о подвигах партизан, «наездников», как их называли. Под Москвой действовал отряд бесстрашного капитана Фигнера, под Вязьмой — другого удальца — подполковника Дениса Давыдова. Партизаны и казаки не давали неприятелю покоя ни днем ни ночью.
В своем лицейском дневнике Пушкин записал слышанный от кого-то анекдот про Дениса Давыдова и генерала Бенигсена. «Давыдов является к Бенигсену. „Князь Багратион, — говорит, — прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу…“
„На каком носу, Денис Васильевич? — отвечает генерал. — Ежели на вашем, так он уже близко, если на носу князя Багратиона, то мы успеем еще отобедать“».
Давыдов был курнос, а нос Багратиона был весьма велик.
В Газетной комнате появилась большая «ландкарта», и лицеисты внимательно следили по ней за ходом военных действий. «Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное», — вспоминал Пущин. Василий Федорович Малиновский, профессора Кайданов, Куницын, Кошанский немало времени проводили теперь в Газетной, читали и обсуждали вместе с воспитанниками реляции, донесения, приказы по армии, манифесты, воззвания к народу, статьи и стихи, напечатанные в журналах.
Война подходила к концу. Не лавры победы, а позор поражения пожинал Бонапарт на полях России. Голодные, оборванные, замерзшие остатки разгромленной «великой армии» бежали на запад.
29 декабря 1812 года победоносная русская армия перешла через Неман, чтобы освободить от ига Наполеона Германию и другие европейские страны.
«Мы прогоняем Пилецкого»
В том же тяжелом военном 1812 году началась в Лицее история, которая навсегда запомнилась воспитанникам. Через много лет в плане своей биографии, среди важнейших событий лицейской жизни, Пушкин записал: «Мы прогоняем Пилецкого». Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович состоял в Лицее в должности инспектора или надзирателя по учебной и нравственной части. В его обязанности входило «блюсти порядок учебный и нравственный». В этом помогали ему гувернеры, над которыми он начальствовал. Странный это был «блюститель нравственности» — ханжа, святоша, иезуит с головы до пят. Сама внешность его отталкивала. Он был отвратителен «со своею длинною высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приемами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостию…».
М. С. Пилецкий. Фрагмент карикатуры А. Илличевского. 1815 год.С самых первых дней лицейской жизни Пилецкий повел себя рьяно. Сочинил специальные правила для «господ гувернеров», поучающие, как надзирать за воспитанниками. Он учил гувернеров ежеминутно «морально присутствовать» среди воспитанников, залезать им в души, проникать в их помыслы, подслушивать их «пошепты», подсматривать «телодвижения», «читать у каждого в глазах и чертах лица». Все для того, чтобы предупреждать «соблазны», «обрабатывать» волю.
Гувернеры не слишком торопились воспользоваться иезуитскими правилами господина инспектора, но сам он неукоснительно следовал им.
Пушкин досадливо морщился, когда липкий взгляд Пилецкого останавливался на нем. А если слышалось вкрадчивое «друг мой» и начинались разглагольствования о грехе и пороке, послушании и смирении, посте и молитвах, Пушкина так и подмывало ответить инспектору что-нибудь озорное и дерзкое. Например, из Вольтера: о попах и ханжах. Позабористее, похлестче.
