Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
Лицо. Да-с! Вас! Моего слуха коснулись ваши возмутительные речи. Как смеете вы клеветать на добродетельное петербургское население, обвиняя оное в бесчувствии холодном, тогда как оно, все как есть, охвачено одним благонамеренным порывом?
Хлестаков. Именно так, ваше превосходительство! Охвачено! Мой, ваше превосходительство, крепостной человек Осип, уж на что, можно сказать, простой мужик, а и он охвачен!
Гена. У-у, подхалим! Небось перед городничим не так распинался!
Лицо. Кто внушил вам эти мысли, милостивый государь? И кто облек клевету в какие-то ничтожные, пасквильные стишки?
Гена. Ничтожные? Ничего себе! Это «Медный всадник» ничтожный?
Лицо. Что за «Всадник»? Хлестаков, ты не знаешь?
Хлестаков. Никак нет, ваше превосходительство! Впервые слышу!
Гена. Ну и ну! Может, вы вообще про Пушкина не слыхали?
Лицо. Отчего же? Он в юности, помнится, премилые стишки сочинял. Леда... Дорида... Киприда... «Спеши любить, о Лила, и снова изменяй!..» Этакий был шалун, хе-хе... Помнишь, Хлестаков?
Хлестаков (обрадовавшись случаю и похвастаться и подольститься к начальству). Как же-с, ваше превосходительство! Я ведь и с Пушкиным на дружеской ноге! Бывало, скажешь ему: «Ну что, брат Пушкин?..»
Лицо (строго). Не завирайся, братец! Как это на дружеской ноге? Чиновник моего департамента – и в дружбе со смутьяном, коему государем Александром Павловичем повелено находиться в ссылке безотлучно?
Хлестаков (испугался). Что вы, ваше превосходительство? Напротив! Совсем напротив! Я говорю, бывало, скажешь ему этак... сурово: «Ну?! Что, брат Пушкин?! А?! Смотри, брат! У меня – ни-ни! У меня – ухо востро!»
Гена. Вот врун, а? Да еще и неграмотный! Про пушкинского «Медного всадника» не слыхал!
Профессор. Что врун и невежда – спору нет. А вот что касается «Медного всадника», то, знаешь, Гена, это ведь я промахнулся. Да, да! Все эта проклятая профессорская рассеянность. У нас сейчас какой год?
Гена. Ясно, какой: 1989-й!
Профессор. Да нет! Сейчас, здесь, в этом Петербурге?
Гена. А-а... Здесь этот... 1824-й!
Профессор. То-то и оно! А ведь «Медный всадник» будет написан только через девять лет. Да его еще и не напечатают: новый царь не допустит. Так откуда же им знать эту поэму?
Гена. Да... Это вы действительно промахнулись. Что ж делать?
Профессор. Выходить из положения. Ничего! Я думаю, ты сумеешь их просветить. А если что забудешь, вот томик Пушкина. Я, как знал, прихватил его с собою.
Гена. Вот еще! Очень мне нужно их просвещать.
Профессор. Да пойми, ведь не ради них! Ради нас и наших слушателей. Мы же сами завели речь о том, как могли современники воспринимать пушкинскую фантазию, вот ты и спроси у них об этом.
Гена. Ну, ладно, так уж и быть... Послушайте! Вот вы сказали, что не знаете поэму «Медный всадник»...
Лицо. Не знаем и знать не хотим!
Гена. И зря! Там много здорово интересного. Там такая выдумка, что...
Лицо (ядовито). Выдумку мы уж приметили. Только сию выдумку следовало бы почесть беспримерною клеветою, а ее автора – клеветником!
Гена. Сами вы... (Но сдержался.) Ладно. Не об этом речь. Я про другую выдумку говорю – про фантазию. Там, в поэме, ее герой – его Евгением зовут – как раз в это ваше наводнение угодил...
Лицо. Вот невидаль! Да в него тысячи угодили! Что ж тут за фантазия?
Гена. Нет, вы дослушайте! Этот самый Евгений не как другие угодил. Другие там на лодках спасаются, на досках, а он... Погодите, я сейчас прочту... Вот!
«Тогда, на площади Петровой,Где дом в углу вознесся новый,Где над возвышенным крыльцомС подъятой лапой, как живые,Стоят два льва сторожевые,На звере мраморном верхом,Без шляпы, руки сжав крестом,Сидел недвижный, страшно бледныйЕвгений. Он страшился, бедный...».
Ну и так далее. Что, плохо придумано? Вокруг волны бушуют, а он льва оседлал!
Хлестаков. Позвольте, позвольте! Как, вы изволили сказать, его имя? Евгений? А по фамилии?
Гена. Не знаю. У Пушкина про это ничего не сказано.
Хлестаков. Так я вам скажу! Ваше превосходительство, это же Яковлев! Наш Яковлев! Столоначальник! Душа человек и самый мой короткий приятель! Он как раз давеча прогуливался по городу, а когда вода стала прибывать, то для спасения жизни взял и залез на одного из львов, которые стоят возле дома их сиятельства князя Лобанова-Ростовского. Это о нем написано! И дом тот же самый! Верьте слову! Мне Яковлев сам божился!
Лицо. Так-то, юноша. А вы говорите – выдумка! Фантазия! Какая ж фантазия, ежели такой пустяк и тот позаимствован у натуры? Да и натура-то какова? Тьфу! Мой столоначальник, а ведь он препустейший малый! Я правду говорю, Хлестаков?
Хлестаков. Святую правду, ваше превосходительство! Препустейший! Именно – тьфу!
Лицо. Нет, измельчал Пушкин. Выдохся. Воображение уж не так играет, как в юности. «Спеши любить, о Лила...» – это я понимаю. А то вздумал лобановский дом описывать. Да на что мне его описание, когда я на прошлой неделе сам у князя на бале был?.. Фантазия!
Гена. Ну, ладно, пускай. Не в самом же Евгении дело, я о нем только так, к слову. А вот то, что за Евгением памятник Петра Первого гонится, это тоже не Пушкин выдумал?
Лицо. Памятник? Гонится? Это что-то новое.
Гена. Ага, заело? Подождите, сейчас я вам прочту... (Листает томик, бормоча про себя.) «Показалось ему, что грозного царя, мгновенно гневом возгоря, лицо тихонько обращалось...». Вот!
«И он по площади пустойБежит и слышит за собой –Как будто грома грохотанье –Тяжело-звонкое скаканьеПо потрясенной мостовой...».
Ну? Кто еще такое мог придумать, если не Пушкин?
Лицо. Кто мог придумать, говорите вы?.. Эхе-хе... Право, не следовало бы мне, верному слуге моего государя, рассказывать вам этакое, да уж ладно. Расскажу, дабы окончательно посрамить вашего кумира, этого ссылочного пиита. Хлестаков, погляди, братец, нас никто не слышит?
Хлестаков. Никто, ваше превосходительство!
Лицо. Да сам-то гляди не перенеси часом!
Хлестаков. Что вы, ваше превосходительство! Могу ли я...
Лицо. Можешь, братец, можешь. Одна надежда – побоишься, что узнаю, так в бараний рог скручу... Словом, вот. Надо вам знать, господа, что еще в двенадцатом году, когда Буонапарте вздумал пойти на нас войною, государь Александр Павлович полагал за лучшее увезти из Санкт-Петербурга статую Петра Великого – на случай, ежели супостат захватит столицу. И вот тогда-то к князю Голицыну... князь мне это сам говорил... повадился ходить некий майор Батурин. Сей майор добился с князем свидания и передал ему, что его, Батурина, преследует один и тот же сон. Он видит себя на площади Сената. Лик Петра... Как там у хваленого вашего пиита сказано про сей лик?
Гена. «...Мгновенно гневом возгоря, лицо тихонько обращалось..».
Лицо. Вот-с! Стало быть, зрит этот Батурин, что лик Петра тихонько поворачивается. Всадник съезжает со скалы своей и скачет по улицам к Каменному острову, где обретался тогда государь. Батурин влечется за всадником какой-то чудной силою, бежит и слышит топот меди по мостовой. Ну-с, затем всадник въезжает на двор Каменноостровского дворца, навстречу выходит к нему наш государь, и император Петр будто бы говорит ему... Но тсс! Об этом никому!.. «Молодой человек, – говорит Петр Великий, – до чего довел ты мою Россию?..» Что, юноша? Вы и на сей раз станете уверять нас, будто Пушкин обладает фантазиею? Похитить жалкую выдумку какого-то полубезумного майора! Какое падение!
Хлестаков. Именно так, ваше превосходительство! Ах, какое падение! У меня есть друг, некто Тряпичкин, он пописывает в журналах, так он даже куплет сочинил:
И Пушкин стал нам скучен!И Пушкин надоел!И стих его не звучен!И гений охладел!
Лицо. Без сомнения, охладел! Что ж за поэзия, ежели она все заимствует из презренной прозы?
Гена. Да как вы можете такое говорить? Это же Пушкин! Это...
Но, к сожалению, ни слов, ни аргументов ему явно не хватает. А Архип Архипович почему-то помалкивает и не торопится на защиту Гены и Пушкина.
Лицо. Любезный, с вами разговор, я полагаю, кончен. Спорить дольше не об чем... Что, Хлестаков? В газетах ничего более нет про наводнение?
