Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
Первый. Я те задам таску-то по-солдатски!
Второй. Зубы грешника сокрушу!
Третий. Хосутарыне пошалуюсь!
Первый. Ишь, что надумал! Над служивым чудить! Который за престол-отечество жизни не жалел!
Второй. Духовное сословие поносить? До митрополита дойду!
Третий. Посор! Шкандаль! Истефательстфо нат шестный ушитель!
Как ни странно, но встреча с этой разъяренной компанией принесла Архипу Архиповичу облегчение.
Профессор. Ах, вот в чем дело? Слава богу! Значит, моя машина совершенно ни при чем: такую встряску не выдержать и самому исправному механизму.
Гена. Почему это, Архип Архипыч, вы решили, что ни при чем?
Профессор. А ты не понял? Может, вообще не сообразил, куда нас с тобой занесло? Протри глаза, Гена! Это же Фонвизин! «Недоросль»! (Лукаво.) Между прочим, та комедия, которая и побудила нас когда-то отправиться в самое первое путешествие по Стране Литературных Героев. Или ты забыл, как двойку за Фонвизина получил?
Да, все это было: и двойка и первое путешествие, чему, между прочим, есть доказательство, самое что ни на есть документальное. А именно – книга Ст. Рассадина и Б. Сарнова «В Стране Литературных Героев» («Искусство», 1979).
Гена. Ничего я не забыл. И прекрасно понял, куда мы попали. Это же Митрофанушкины учителя – вон Цыфиркин, вон Кутейкин, а этот, самый смешной, – Вральман.
Профессор. Верно. Но тогда скажи: разве тебя ничто не удивило в их поведении? Не показалось, что они как-то не так себя ведут?
Гена (снисходительно). Эх, Архип Архипыч! Я-то свою двойку еще когда исправил, а вы, я вижу, «Недоросля» давно не перечитывали. Ведут они себя, как и раньше вели. Всегда такими скандальными были. Ведь Цыфиркин же с Кутейкиным этого Вральмана на дух не переносят. Один раз даже отлупить хотели. Вот и сейчас опять грызутся.
Профессор. Опять, говоришь? А по-моему, на этот раз они даже про вражду свою забыли. Сейчас-то они на кого-то совсем другого обозлены, и весьма единодушно. Ты, Гена, вслушайся!
Совету его Гене последовать не трудно: гнев учителей вскипает с новой силой.
Цыфиркин. Солдатскую лямку терпел, командиров слушался, а от сочинителя поношения терпеть не стану, хоть ты меня зарежь!
Кутейкин. Воистину так! И я не стерплю! За что сотворил он из меня притчу во языцех?
Вральман. Та! Та! Са што? Таку слафну немеску фамилью носит, Фон-Висин просыфается, а маю петну калоушку апасорил!
Гена (не веря своим ушам). Архип Архипыч! Мне что, послышалось, что ли? Это они на самого автора нападают?! На Фонвизина?!
Профессор. Ну да! А ты говоришь: ведут себя, как обычно... Нет, брат! Я еще удивляюсь, что моя машина от такой передряги вообще не взорвалась.
Гена. Да чего им от него надо-то?
Профессор. Я думаю, они тебе сейчас все сами изложат. Кутейкин, вижу, даже какую-то бумагу приготовил. Не жалобу ли?
Кутейкин (сладким голосом). Изволили угадать, ваше высокородие! На господина Фонвизина челом бьем.
Гена. И в чем же вы его обвиняете?
Кутейкин. В поношении человеков.
Гена. Каких человеков?
Кутейкин. Нас, многогрешных. Да хоть бы меня взять: одна кручина у меня. Четвертый год мучу свой живот в сем дому господ Простаковых: ни доброго слова, ни полушки денег...
Цыфиркин (подсказывает басом). Ни провианту...
Кутейкин. Истинно молвил, Пафнутьич Цыфиркин, ни трапезы. Ученичок таков, что по сей час, кроме задов, новой строки не разберет, – так мало того господину Фонвизину, что на муку нас мученическую обрек. Он еще и обсмеять норовит. Я, ваше высокородие, из ученых, семинарии здешней епархии, а он ни чина, ни звания не пощадил: и неучем-то я у него выхожу, и дураком, и сквалыгою, прости, господи, меня грешного. Хоть бы одно доброе словечко сказал!
Гена. Стойте, стойте! Так за что же про вас добрые словечки говорить? Вы же такой и есть: и неуч и сквалыга. Скажете, нет?
Кутейкин (елейно). О, господи вседержитель, али и это поношение стерпеть велишь?.. Да кто же меня, ваше высокородие, и сделал-то таковым, как не сам господин Фонвизин? Все мы у него, у сочинителя нашего, в руках, аки в руце божией. Каким пожелает, таким и сотворит. Овладела его душа злобою окаянскою, и создал он нас себе и миру на посмеяние. Так как же нам не возроптать на него?
Гена. Ну, что вы ропщете – это понятно: вас-то Фонвизин вон каким изобразил!.. Но что вот он... простите, я вашего имени не знаю, оно ведь в комедии не указано...
Цыфиркин (браво). Извольте, ваше благородие, просто Пафнутьичем именовать. Мы привыкшие!
Гена. Уж вы-то, Пафнутьич, не можете говорить, будто Фонвизин про вас ничего хорошего не сказал. Так зачем же вы против него с ними спелись?
Цыфиркин. Поём давно, ваше благородие, вот и спелись. Почитай, двести лет с лишком в одной команде маршируем. А у нас, у солдат, завсегда правило было: сам погибай, а товарища выручай!
Гена. Да разве они вам товарищи?
Цыфиркин. Ежели по несчастью смотреть, то так оно и выходит, ваше благородие. Одно у нас горе. И виновник один. Ведь и меня господин Фонвизин заставил этого дуролома арихметике обучать, не схотел сыскать ученика потолковее. А окромя того... Кхм... (Запинается в смущении.)
Гена. Что – кроме того? Чего ж вы замолчали?
Цыфиркин. Да уж скажу. Турку не боялся, и тут не струшу. Может, ваше благородие, обуял меня грех гордыни, но сам суди. Конечное дело, Сидорычу Кутейкину от нашего сочинителя-командера крепче выпало, однако ж скажи как на духу: от такого-то, каким меня в комедию вставили, много ли проку как от учителя? Ну, будь даже Митрофан попонятливее, что он от меня переймет? Ась?
Гена. Вообще-то да...
Цыфиркин. То-то и оно. Ну, что бы господину-то Фонвизину старого солдата уважить? Поученее меня вывести – али рука бы не повернулась? А мне бы оно и лестно... (Тяжело вздыхает.) Нет, ваше благородие, вот и выходит, что прав Сидорыч: поношение человеков!
Вральман. Oh, ja, ja. Та! Сафершенно так! Сакласен! Фа фсем сакласен!
Гена. Ну вот, и этот прорезался... А уж вам-то на что жаловаться? Вы-то как сыр в масле катались. Это ж надо: кучер учителем устроился! Обманщик!
Вральман (рассудительно). Пакати, тфае плакаротие, сачем так кафаришь? Фа-перфых, што пыло телать? Три месеса ф Маскфе шатался пез мест, кутшер нихте не ната. Пришло мне липо с голот мереть, липо ушитель...
Гена. Знаем, читали! А во-вторых – что?
Вральман. Карашо, тфае плакаротие! Ситарыч Кутейкин ферно кафарил: герр Фон-Висин тля нас, как пох, как дер готт. Састатель! Тфарец! А как он меня сатфарил? Как насфал? Фральман! Фуй! Што ест Фральман? Фрушка, фрун! То не ест шестна фамилья, а пасорна клишка. Дас ист шендлихь шпитц-наме!
Гена. Что, что? Вы понятней говорите! А то у меня и от акцента от вашего голова разболелась!
Вральман (кротко). Фот фитишь, тфае плакаротие, у тепя са тфе минуты калоушка распалелась, а я уше тфе сотни лет так кафарю. Карашо это?
Гена почему-то не отвечает.
Карашо, скаши?
Но ответа опять нет.
Тфае плакаротие! Никак ты пачифать исфолишь?.. Сафсем мой ушеник Митрофанушка са уроком!
Профессор. В самом деле, Гена, что с тобой? Что ты замолчал?
Гена (словно возвращаясь откуда-то – так глубоко он задумался). А знаете, Архип Архипыч, в этом что-то есть! В чем-то они все правы!
Кутейкин. Слава тебе, господи вседержитель! Нашелся заступник! Слышь, Пафнутьич, не одни мы теперь на сем свете!
Цыфиркин. Осмелюсь поблагодарить ваше благородие! (Прослезясь.) Я государыне служил двадцать с лишком лет, а такой ласки не видывал!
Вральман. Плакатетель! Патюшка! Та я пы са тфаи топрые слафа фею шиснь тепе кутшером слушил!
От радости они поднимают такой галдеж, в котором уже не разберешь ни одного слова и в который ни слова не вставишь. Поэтому Архип Архипович сперва пытается их урезонить, а потом, махнув рукой на эту затею, просто выключает свою машину и восстанавливает тишину.
Профессор. Да. Гена, признаюсь: удивил ты меня! Вральмана пожалел! За Кутейкина заступился! Хорош!
