Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
Гена. Честно говоря, Архип Архипыч, я тоже не разобрал. Какое такое общество? Какая комиссия?
Профессор. Ах, Геночка, не в названии же соль! Салтыков-Щедрин просто-напросто высмеивает здесь учреждения, возникавшие в ту пору и притворявшиеся ужасно деятельными и полезными, а в реальности, конечно, являвшиеся пародией настоящей деятельности. Ты, дружок, лучше вглядывайся в этого, нового Ноздрева, вслушивайся, как он говорит. С каким пафосом несет свою бюрократическую околесицу... Тем более что до нее-то дело наконец и дошло!
Ноздрев Второй. Да-с. Состою главным делопроизводителем этого отличнейшего учреждения, получаю прекраснейшее содержание, пользуюсь, вообрази, любовью подчиненных – у-у, они за мной, коли понадобится, хоть в огонь, хоть в воду – и, ежели пожелаю, могу жениться на купчихе с хорошим состоянием.
Племянник. Что ж, большому кораблю большое плаванье... И все же не откажите пояснить, в чем сущность вашего учреждения? Вашей комиссии?
Ноздрев Второй. Поясню, изволь. Комиссия наша – учреждение не частное, но и не казенное...
Племянник. Как так?
Ноздрев Второй. А вот так! С одной стороны, как будто частное, но с субсидией; с другой стороны, как будто казенное, но с тем, чтоб никому об этом не говорить. Для начатия действий у нас открыто только два отделения: одно под названием «Что Нужно?», а другое под названием «Что Ненужно?». В ближайшем будущем предполагается, впрочем, открыть еще третье отделение, под названием «И Да и Нет, или Ненужное не нужнее ли Нужного?». Однако поелику...
Ноздрев продолжает развертывать перед Племянником картину деятельности своего странного учреждения, но мы его уже плохо слышим, – вероятно, причиной уличный шум. Не забудем: мы сейчас на людном Невском проспекте... Вернее, не совсем так: мы – в сатирической прозе Салтыкова-Щедрина, а уж ее персонажи сошлись на Невском. Ведь Москва в «Горе от ума» – не просто Москва, а Москва Грибоедова; Петербург у Гоголя, Достоевского или Щедрина – тоже их Петербург.
Впрочем, как бы то ни было, сейчас-то важно одно: среди шума улицы профессор и Гена могут говорить о своем, не мешая Ноздреву. И он не мешает им.
Гена. «Не нужнее ли Ну...». (Поперхнулся.) Ну и ну! Это же абракадабра какая-то!
Профессор. Совершенно верно. Что и хотел доказать Щедрин.
Гена. Да... Это вы правильно про бюрократическую околесицу сказали. Нет, это ж надо! Вы только подумайте: Ноздрев, этот гуляка, врун – и вдруг таким бюрократом заделался!
Профессор. Во-первых, не вдруг, а во-вторых, бывает и такое. Подчинился моде нового времени.
Гена. И все-таки странно. Небось если бы этот Ноздрев себя тогдашнего встретил, он бы ему... то есть себе самому даже руку не подал. Слыхали, как он сказал? Как, говорит, вспомню себя прежнего, аж плюнуть хочется!
Профессор. Слыхал, слыхал... Постой! Как ты выразился? Если бы встретил себя?.. А что! Пусть плюнет!
И, как нетрудно догадаться...
Ноздрев Первый. Ба, ба, ба! Сколько лет! Сколько зим? Куда? Откуда? А я – с ярмарки! Поздравьте: продулся в пух! Верите ли, что никогда в жизни так не продувался! А ведь будь только двадцать рублей в кармане, именно не больше как двадцать, я отыграл бы все, то есть кроме того, что отыграл бы, вот как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил бы в бумажник!.. Эх, брат, ну что бы тебе стоило приехать?
Племянник (с изумлением). Мне?
Ноздрев Первый. Вестимо, тебе! Уж я знаю, первее тебя картежника нет: ты и в гальбик, и в банчишку, и во все что хочешь...
Племянник. Я?!
Ноздрев Первый. Ишь, притворяется, шельма! Ну, дай обнять себя! Приди на грудь мою!..
Смачный поцелуй и звуки, свидетельствующие о том, как барахтается Племянник, норовя вырваться из дюжих ноздревских объятий.
А уж тебя-то, брат, как я рад видеть! Что ни говори, родная кровь! Одного корню! Одного помету! Что ж ты сторонишься? Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя! Да что ж ты? Аль не признал?
Ноздрев Второй (сухо и даже с отвращением). Именно что признал. И как раз оттого не желаю с вами лобызаться. Уберите подалее ваши мокрые губы и извольте взглянуть на себя. Как вы одеты? Что на вас за архалук? А бакенбарды? Они в таком виде, будто вас только что оттаскали за шулерскую игру! Да, к несчастью, мы в некотором родстве. Я знаю вас, но не желаю знать!
Ноздрев Первый. Что? Что-о-о? Да коли так, ты скотина, ей-богу, скотина! Экий скалдырник! Подлец! Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил! Ну, погоди, ракалия! Вот тебе на первый, случай – тьфу!.. (Звучный плевок.) Что, получил прямо в рожу? А на второй случай... Эй! Где мои люди? Порфирий! Павлушка! Бейте его!..
Ноздрев Второй. Полиция! Квартальный! Взять этого негодяя!
Племянник. Господа! Господа! Что вы делаете? Вспомните, что вы не чужие друг другу!.. Господин Ноздрев, вот, если угодно, мой платок, оботрите лицо!.. А вам, господин Ноздрев, должно быть стыдно, ибо...
Шум потасовки перекрывает его слова, и вновь Архип Архипович и Гена получают возможность разговаривать, не заглушаемые Ноздревым и Племянником.
Гена (смеется). Точно! Что я говорил? Так и есть – плюнул!.. Правда, не тот в этого, а этот в того, но все равно... (Вдруг, обрывая себя, уже совсем другим тоном.) А знаете, Архип Архипыч, все-таки Салтыков-Щедрин зря, по-моему, в своих «Письмах к тетеньке» Ноздрева вывел!
Профессор. Вот как?! Ничего не скажешь, неожиданная реакция на эту бурную сцену.
Гена. Почему неожиданная? Нормальная. Я ведь что хочу сказать? Что если уж Гоголь придумал своего Ноздрева, такого, какой он есть, то его уж ни повторять не надо, ни так делать, как Щедрин сделал. Смотрите: фамилию ту же оставил, а человек-то совсем другой получился!
Профессор. Вот ты о чем... Ну, прежде всего должен по справедливости сказать, что подобное – вовсе не личная выдумка Щедрина. Так бывало и до него и после него. То есть очень часто литературный герой, созданный одним писателем, – разумеется, знаменитый герой – перекочевывал с той или иной целью в произведение другого.
Гена. Что значит: с той или иной?
Профессор. То и значит, что с самыми разными целями. Допустим, вот что случилось с Дон Кихотом. Стоило Сервантесу выпустить в свет первую часть романа о благородном рыцаре Печального Образа, как некий человек, укрывшийся под длинным псевдонимом Алонсо Фернандес де Авельянеда, напечатал вторую, поддельную, часть, притом для того, чтобы его фальшивый Дон Кихот сразился с настоящим, сервантесовским. Потому что роман этого самого Алонсо ставил своей целью осмеять книгу Сервантеса и его героя.
Гена. Так это же совсем особый случай!
Профессор. Все случаи особые, потому что цели разные. Вот, если угодно, пример прямо-таки противоположный... Какого бы героя выбрать, чтоб ты его хорошо знал? Ага! Известно ли тебе, что в годы нашей Великой Отечественной войны в советской литературе вновь возродился бравый солдат Швейк?.. Да, да! Только на сей раз с его помощью зло осмеивалась армия уже не императорской Австрии, а гитлеровской Германии, и, право же, ни Ярославу Гашеку, ни его герою не пришлось бы жаловаться на то, что Швейк получил вторую жизнь. Понимаешь? Он и без того бессмертное литературное создание, а тут еще такое везение: другая жизнь, отличная от первой, В иных обстоятельствах. В иное время. Точь-в-точь как у Ноздрева из «Писем к тетеньке»... (Повышает голос.) Так что на месте этого буйного господина я бы отнюдь не скандалил, а только радовался и благодарил!
Ноздрев Первый. Радовался? Чему это?
Профессор. Второй жизни, разумеется. Помните, как вы показывали Чичикову свои владения? Дескать, вот граница! Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое. И даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое!
Ноздрев Первый (с вызовом). Да! Так и есть! Точно, что мое и ничье более! А ежели эта тряпка, этот болтун, этот женин башмак, этот фетюк Мижуев сказывал вам, будто я лгу, так я его...
Профессор. Понятно, понятно, тем более что я не об этом. С лесом разбирайтесь сами, но уж тут-то вы действительно вправе заявить, будто все это ваше. Все это – вы, и в границах гоголевской поэмы и даже в границах сатиры Салтыкова-Щедрина!
