Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
Гена (то ли с ужасом, то ли в предвкушении страшной мести, – не поймешь). Убивают?!
Профессор. Ну, почему? Еще этого не хватало. Достаточно и того, что отнимают у него деньги.
Гена. И что потом?
Профессор. Потом... Что ж, развязку лучше увидеть собственными глазами.
Голос Сатина, но гораздо звучнее и моложе, чем был в отрывке из драмы «На дне».
Сатин. Сударыня! Я достал для вас немного денег – вот они. Может быть, вы возьмете?
Хозяйка (она и тронута до слез, и стесняется, и в сомнении). Это очень великодушно, но... вы сами бедный человек. Я понимаю, вам жаль нас, но...
Сатин (мрачно). Я не хочу унижать вас жалостью.
Хозяйка. Я не то хотела сказать... Позвольте, я позову мою дочь. Лиза!
Дочь (у нее очень юный и очень строгий голосок уже настрадавшегося человека). Ты звала меня, мама?
Хозяйка. Да! Видишь, Лиза, господин Сатин так добр, что предлагает нам эти деньги... Ведь если мы их возьмем, мы спасены! Мы не останемся без крова!
Дочь. Откуда у вас эти деньги? Это ваши, это честные деньги?
Сатин (с вызовом). Да, честные. Я заплатил за них моей честью.
Дочь. Это двусмысленно... Мама! На минутку!
Гена. Понятно... Значит, они вроде брезгуют его деньгами, да?
Профессор. Во всяком случае, эта девочка – безусловно.
Гена (вскрикивает, забыв о необходимости оставаться всего лишь незаметным наблюдателем). Ой! Архип Архипыч, да что же он делает? Смотрите, он деньги ногами топчет! На куски рвет! Что это с ним?
Профессор. Только то, что и он, значит, брезгует крадеными деньгами. Они ему руки жгут...
Повелительно-громкий стук в дверь – совсем не такой, когда стучит квартирная хозяйка.
Сатин. Эй, кто там? Не заперто!
Грубый голос. Полиция!..
И всё.
Гена (убито). Теперь они его в тюрьму?
Профессор. Куда же еще?
Гена. Эх, как все глупо вышло... (Спохватившись.) Постойте, Архип Архипыч! Вообще-то вы это ничего придумали...
Профессор (очень смиренным голосом). Спасибо, Геночка!
Гена. Погодите благодарить... Только неувязочка вышла. Где ж тут сестра, из-за которой он какого-то там подлеца убил?
Профессор. Ей-богу, не знаю. Может быть, история с квартирной хозяйкой случилась позднее? По крайней мере у Горького об этом ничего нет.
Гена. У какого Горького?
Профессор. Вот тебе раз! У Алексея Максимовича... Не понимаешь? А все проще простого. То, что ты принял за мою собственную выдумку, столь снисходительно ее полуодобрив, на самом деле рассказано в киносценарии, который Горький написал где-то между 1928 и 1930 годами и назвал его «По пути на дно». Между прочим, там не один Сатин. Там и барон, и Лука, и содержатель ночлежки Костылев, и полицейский Медведев, и Василиса, и Настя, и другие, разумеется, все намного моложе, чем в пьесе.
Гена. И кино такое есть?
Профессор. Нет, фильма не сняли. Горький даже и не закончил сценария. Но, как видишь, он словно бы предусмотрел твое страстное желание узнать, что с героями «На дне» было, как ты говоришь, до. То есть и его самого этот вопрос волновал. Он не хотел расставаться с созданными им персонажами: ни с их прошлым, ни с их будущим.
Гена. С будущим? Так его-то здесь нету... Или, может, он и про будущее сценарий сочинил?
Профессор. Нет. Просто я лично думаю, что Горький отправился в прошлое своих героев отчасти затем, чтобы яснее увидеть их будущее.
Гена. Как это? Что-то вы меня запутали, Архип Архипыч!
Профессор. Сейчас распутаю. Только сначала прочту несколько фраз из горьковского письма, относящегося, кстати сказать, к тому же самому 1928 году, когда он, судя по всему, и задумал свой сценарий. Горький отвечает группе красноармейцев: «Товарищи! Вы спрашиваете: «Почему в пьесе «На дне» нет сигнала к восстанию?» Сигнал этот можно услышать в словах Сатина, в его оценке человека... Я хотел – и хочу – видеть всех людей героями труда и творчества, строителями новых, свободных форм жизни...» Но дальше Алексей Максимович добавляет: «Само собою разумеется, что проповедь социализма я не мог вложить в уста людей, разбитых жизнью, не способных к труду, готовых поддаться всякому утешению»... Понимаешь, куда я клоню? Или пока не очень? Хорошо, давай вместе подумаем, что говорят о молодом Сатине его поступки.
Гена. Ну... Он добрый!
Профессор. Так. Дальше.
Гена. Он благородный, только... Я не знаю, как сказать. Ну, слабый, что ли. Хотел, как лучше, а и хозяйке с дочерью не помог и себе навредил. Потому что не тем путем шел.
Профессор. Что ж, примерно так. Положим, другого пути для немедленной помощи бедным женщинам он и не мог найти, но главное дело в том, что он вообще не восставал на жестокость жизни, а как бы попробовал действовать по ее же бесчестным правилам. Да, он полон благородных чувств, он хочет совершать благородные поступки, но для этого у него нет не только возможностей, но и внутренних сил. Он, на свою беду, не способен бороться с жизнью. Он ее жертва...
Гена. Как Горький сказал, «разбитый жизнью»...
Профессор. Вот-вот. И поэтому, когда читатели спрашивали, почему, дескать, в пьесе «На дне» нет прямого сигнала к восстанию, этот вопрос был, конечно, очень и очень наивным. Если угодно, сигнал, призыв звучали в том, как Горький изображал людей, разбитых жизнью, с какой горечью, с каким гневом, но тот же Сатин, уж конечно, не мог бы стать одним из тех, кто готовил, а потом и поднял восстание. И вот, может быть, – я говорю очень осторожно: может быть – для того, чтобы это стало совсем ясно, Горький пишет свой сценарий.
Гена. А из пьесы это разве не было ясно?
Профессор. Было, но, как видишь, не всем. А Горький не хотел разночтений. Он хотел, чтобы его замысел был предельно ясен всем и каждому, даже тем, кто еще очень слабо ориентируется в литературном океане. Чтобы его герои предстали не только в один-единственный миг своей жизни, но в движении, чтобы было видно, куда они движутся, куда могут – и куда не могут – прийти. Ради этого Горький и заставил Сатина прожить еще одну, так сказать, первую жизнь, что, между прочим, не такая уж редкость, как может показаться. В истории литературы случалось, что иной герой ухитрялся прожить, наоборот, новую жизнь – вторую, третью, четвертую... Но об этом уж давай в следующий раз.
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ ПОМЕЩИКА НОЗДРЕВА
Вот он, этот самый раз. И начинается он, мягко говоря, странно. Не успел Гена выпалить свое: «Здрасте, Архип Архипыч!» – как к нему кидается Ноздрев.
Ноздрев. Ба, ба, ба! Какими судьбами?
Гена (ошарашенно). Это... вы мне?
Ноздрев. И он еще спрашивает! Да я, не поверишь, только что сказал вот ему: «Ну, говорю, брат Архип, смотри, говорю, ежели сию минуту к нам сюда не заявится... этот...» Как бишь тебя! Евстигней? Селифан? Акакий? Э, да все равно! Позволь, душа, я тебе влеплю один безе! Да, да, ты уж не противься, одну безешку позволь напечатлеть тебе в белоснежную щеку твою!
Гена. Отстаньте от меня! Не хочу я с вами целоваться! Архип Архипыч, что тут у вас происходит? Я думал, вы к новому путешествию готовитесь, а тут, оказывается...
Профессор. Успокойся, Геночка! Ты не ошибся. Я действительно окончательно обдумывал, даже обкатывал наш новый маршрут, и вот для репетиции, на пробу пригласил этого господина...
Гена. А! Значит, мы сегодня в «Мертвые души» отправимся?
Профессор. Почему ты так решил?
Гена. Как почему? Шутите? А зачем же тогда здесь Ноздрев-то?
Ноздрев (одобрительно). А ты, брат Архип, я вижу, в самом деле шутник! Хвалю! Ты мне сейчас точь-в-точь напомнил штаб-ротмистра Поцелуева, тот тоже, бывало... Вообрази: бордо называет просто бурдашкой. Каково? А? «Принеси-ка, брат, говорит, бурдашки...». Этакая бестия! (Хохочет.) А твой Евстигней...
Профессор (сбитый с толку). Какой Евстигней?
Ноздрев. Как это какой? Натурально, вот этот, который изволил пожаловать!.. Так вот, твой Евстигней ни дать ни взять поручик Кувшинников. Такой же мошенник, ей-богу!
Профессор. Нет, я вижу, так у нас дело не пойдет. Ноздрев не даст. Что ж, как было сказано, я его породил, то есть вызвал сюда, я и...
