Таинство любви - Иоланта Ариковна Сержантова
— Пап! Зачем?! Ему нельзя!
— Ну, раз нельзя… — тушевался, вздыхая дед. Он не считая нужным рушить авторитет дочери, и я, едва ли не со слезами на глазах смотрел, как конфета возвращается на своё место.
Злился ли я на мать в ту минуту? Ещё как! Но показать этого, в виду неотвратимого в ответ наказания, не смел, поэтому силился скрыть, что думаю о ней, но видимо делал это неумело, так как тень скандала, всё одно, надвигалась тучей в мою сторону, распространяясь на всё небо:
— Почему у тебя недовольное лицо? — строго вопрошала родительница, и вместо того, чтобы назвать причину, я изворачивался, будто налим, ибо понимал, что откровенность будет дорого мне стоить:
— Ничего. Так. — выдавливал я сипло через ком от сдерживаемых в горле слёз, но мать настаивала на «правде», которая в любом случае не могла её устроить:
— Чего тебе не хватает! Как тебе не совестно?! И, в конце концов, подойди к зеркалу. Только посмотри на себя! Что ты видишь?! Рыхлый! Толстый! Разве ты похож на идеал? Нет! Ты — жир-трест комбинат! Ты, будто перетянутая бечёвкой колбаса, а не на ребёнок!
Вообще-то я был спокойным, быстро забывал обиды и приходил в доброе расположение духа, но эта гадкая дразнилка и сравнение с колбасой неизменно приводили в исступление. Я чувствовал, как силы покидают меня, сползая от сердца к ступням, что наливались тяжестью. Всё, что прежде удерживало от рыданий, рушилось в момент, и чувствуя себя одиноким более, чем несчастным, я давал волю слезам. По ходу дела вспоминались и другие, снесённые от матери упрёки. К примеру, если я после первого бутерброда с докторской колбасой, тянулся за вторым или матери казалось, что «этот кусок булки толще предыдущего».
С распухшим от расстройства лицом и красными глазами я плёлся за матерью до остановки трамвая, но и там, и по дороге она не прекращала терзать нравоучениями. Единственной маленькой, доступной мне, но право — невольной местью, было то, что кулёк новогоднего подарка пустел наполовину по пути от ДэКа до дома, который располагался в ста метрах от него. Я грыз карамельки вразнобой с шоколадными, не разбирая вкуса. Но это было всего раз в году, слишком мало, чтобы решить — какие конфеты мне нравятся больше прочих.
Неумение матери полюбить меня любым привело к тому, что я, в свой черёд, искренне восхищаясь всем миром вокруг, так и не научился принимать себя таким, каков есть.
Тучные дети — наказание родителям, которые лицемерно превознося содержание, на деле замечают лишь стать, и гонобят38 за несходство с несуществующим, выдуманным раз и навсегда телесным идеалом, что находится в извечной борьбе со многими, далёкими от воображаемых пропорций, безнадежно проигрывая им.
Мелочь
Я был столь неловок, выходя на крыльцо, что зажмурившись из-за солнца и отпрянув от комара, кой возмущённо пищал о чём-то, глядя мне прямо в глаза, пошатнулся, а, сохраняя равновесие, шаркнул подошвой по ступени порога, так что дремавшая там улитка жалобно и безнадежно хрустнула под ногой.
Непритворно горестно охнув, я было отпрянул, но оказалось, что поздно.
Раковина, похожая на чашечку тонкого фарфора в бежевую и розовую полоску, разбилась вдребезги, вместе с будущностью этого нежного, невесомого, безобидного существа.
Иному пустяк, не стоящая внимания мелочь, а по мне…
Редко кто в детстве не сажал себе на ладонь улитку, и, дождавшись покуда та привыкнет к теплу, да не распознав в том угрозы, достанет из раковины резиновые удочки щупалец с маковыми зёрнышками любопытных, близоруких глаз.
Бывало, что и я, набрав несколько улиток, дабы одной не было скучно, часами беседовал с ними, положив перед каждой по нескольку листов винограда или сныти39, кой не брезговал трапезовать сам Серафим Саровский в свежем и сушёном виде.
Случалось, выбежав за надобностью ночью во двор, я замирал, едва заслышав громкое чавканье с огорода, на котором хозяйничали немалым числом те же улитки, поедая приготовленный дождями кисель палой листвы и семена сорных трав.
Нынче, когда обыкновенные весенние заморозки дали себе волю и обратились несильным морозом, в воздухе парил аромат свежего салата, мелко нарезанного зелёного луку и крапивы для весенних радостных щей… А улитка, истерзанная мной, лежала мокрым пятном рядом с ногой, и несть было сил переступить через неё, хотя дрозд уже был тут как тут, готовый воспользоваться моей досадной до слёз оплошностью.
Конечно, можно б списать случившееся на происки солнца, что било наотмашь своим светом по лицу, опять же — нельзя было сбрасывать со счетов бесцеремонность комаров, что лезли в глаза, но …как же я сам? Неужто, отыскавши виноватого, мне сделалось бы легче? Отнюдь. Совесть неутомима и педантка, она напоминает о причинённом зле, не считаясь с давностию лет и тяжестью причинённого вреда.
…Кем там некогда ставилось мне в укор и пеняли чем? Подробностию, с которой живу? Ну, а как иначе, позвольте? Вся жизнь состоит из мелочей, без которых она — ровный отрезок пути, на котором нечем задержаться ни глазу ни душе.
Аз есмь…
Страстная седьмица в этот год была сурова к постникам более обыкновеного. Заместо, чтобы услаждать взоры цветением, умащивать вздохи благоуханием, да солнцу ластится благоговейно к покорно переносящим тяготы усмирения в себе гнева, зима, распахнувши пошире врата, рядилась с весной, — чей нынче в самом деле теперь черёд. И не раньше ли прежнего была выпровожена зима, всё ли по чести, либо лукавством заманили её в сумрак опочивальни.
Весна краснела, смущаясь моментом, и не отыскав причин виниться, принуждала деревья кланяться гостье низко, дабы оказать честь, да чтобы после, как подобает, она и возвернулась в свои хоромы, ожидать ейного, значит, часу.
И было б зиме внять, да, видно, невмочь сиживать одной в выстуженной горнице. Приоткрыла зимонька40 тую дверку, ну из-под неё-то на округу, ровно из погреба, потянуло сыростью со стыдью, так что не то по двору ходить, из окошка на улицу зябко глянуть.
Утро Великой субботы сделалось спокойно. Над землёй зримо парил сладкий дух прихваченной морозом зелени, и невзирая на то, что зима так и не удосужилась прикрыть свою дверь, день, как и всё в нём, был готов к воспринятию Пасхи.
Едва закончилась пасхальное богослужение и солнце крашеным яичком выкатилось на голубое блюдце небосвода, ветер, утихший было накануне, вновь принялся за своё.
Совершенно
