Таинство любви - Иоланта Ариковна Сержантова
Метель
За окном метель. То ветер играет хлопьями лепестков вишни. Они не растают, подобно снежным вихрям зимы, что исхлестав прежде округу мокрым полотенцем по щекам, падут в бессильных рыданиях, но соберутся в низкие хрупкие сугробы. Непрочные, как разношенная пятка носка из козьей шерсти, сквозь которую проглядывает растрескавшаяся от долгой ходьбы ступня, через них видна выпачканная землёю дорога с задержавшимся в складках её морщин пустым сором, кой куда охотнее согрелся бы напоследок в печи промежду дров.
Дождавшись заветного взмаха белого, вышитого ландышами платочка, покинули свои казармы комары. Как не рядись оне в дам, всё одно — разбойники. Идут строем, нападают, позабыв себя, с одною только надеждой испить вражеской, сделавшейся густой от страха крови. А кто уж там перед ними — старец, девица, либо малое дитя, на то им глядеть недосуг.
Солнце, осердившись невзначай, вышло-таки на порог опочивальни, — выспалось, аль для разогнать комариное воинство, ну и сослепу, из-за испускаемого собой сияния наступило на одуванчики, так что едва не раздавило их.
Утром стояли те нарядные, лепесток лепестку. Растопырив крохотные золотые пальчики с заострёнными коготками, пропускали они локоны утреннего воздуха через пятерню, трогали каждый видимый едва волосок и тихо напевали нечто неуловимое. Сердце, что слышало эту мелодию не впервые, ни разу не перепело её никому, ибо, коль выразишь затаённое — не случится, не сбудется оно.
— Метель за окном?
— То ветер играет хлопьями лепестков вишни.
Точка долголетия
Я перечитал кучу учебников, и отыскал то, о чём задумываются многие — точку долголетия, и тут же поведал о находке деду. Тот обрадовался, и показав стёртые наполовину зубы, улыбнулся искательно:
— Сделаешь мне?
— Дед, да я ж не доктор… — начал было отпираться я, но глядя на то, как мрачнеет старик, решился:
— Ладно. не тушуйся. Попробую!
— Да ты не бойся, у тебя получится! Уколы ж ты мне вон уж сколько лет ставишь…
— Ага, мать меня за это грозится упечь, говорит — права не имею. — напомнил я деду, на что тот возмутился:
— Так не дозовёшься, врача-то!
Прежде, чем найти нужное место, я сравниваю ладонь деда со своей, прикладываю к колену, растопырив пальцы, и на уровне безымянного нахожу точку.
Чудится мне или нет, но та выделяется на фоне тонкой сухой, чистой до белизны кожи. Она не светлее, не темнее, но просто — как бы даёт о себе знать:
— Если вы ко мне, то я здесь!
— Не больно?
— Нет. Спасибо. Хорошо.
— Ну, глаза закрой и лежи тихонько.
— Насовсем? — кокетничает дед.
— Я тебе устрою с твоим насовсем! — пугаюсь я и добавляю строго, — Лежи смирно, подойду попозже, сниму.
Дед довольно улыбается и, кивнув, послушно прикрывает глаза. Я выхожу, притворив за собой дверь и чувствуя слабость в ногах, едва не плюхаюсь мимо стула, а спустя мгновение понимаю, что оставил в той точке долголетия все силы, хотя по младости казалось, что несть им сроку и числа.
Уход человека в небытие это трагедия. Каждый из живущих понимает конечность существования, но не осознаёт или, что скорее, не верит в неё. Прошедшее время это не то, с чем разум в состоянии смириться, а уж тем более — верно оценить. Как с этим справляется душа, придётся узнать каждому.
Неуловимость настоящего скапывает с ножа жизни на землю, как кровь, и не успеваешь прочувствовать — каково это, жить. Хватаешься второпях за всё сразу, либо по крупицам, подробно разбираешь что-то одно, а исход… Он одинаков, прежний: ты так ничего и не понял или открылась суть непостижимости бытия, которая принуждает к единственно верному — радоваться тому, которое есть здесь и сейчас.
Кому, как не доктору, вЕдомы эти библейские истины. Они для него — сама очевидность. Столько сердец бывает выслушано… Они, подчас, красноречивее тех, в чью грудную клетку бьются они птицей, и кому верно, без права на отдых, служат. Сколько? На сколь достаёт мочи, а иногда и поболе.
— Не вызывайте меня больше к нему. Он неизлечимо болен.
— И чем же по-вашему?
— Старостью!
— И это повод даже не попытаться помочь?!
— Ему уже ничто не поможет.
— Да. Вы правы. Но лишь отчасти. Только вот, ни одно из лекарств не поможет обрести человечность и сострадание. Вам!
…Уход человека в небытие это трагедия, и каждый из живущих, понимая конечность существования, всё ж не желает мириться с ним. И пусть не отыщется в том смысла, пусть! Зато чище станет душа.
— Куда ты лезешь! Ты же не доктор!
— Всё равно. Сделаю, что смогу.
Ответственность
Взросление — это не умение постоять за себя, не понимание собственного предназначения, то было бы слишком просто, хотя жизнь часто грешит отсутствием сложности, естественностью, желанием покрасоваться, из-за чего нередко терпит в свой адрес: «Ты меня не понимаешь… Я совсем один… За что я тут? Да лучше бы я…» И никому в голову не приходит, что сама по себе жизнь тоже у себя самой одна-единственная. Но, заместо благодарности, костерим по чём зря, не жалея, ни её, ни себя.
Однако взросление — что ж оно такое, в самом деле? Без напоминания убрать игрушки или вычистить зубы? Не позабыть помыть руки перед обедом и сполоснуть после себя тарелку?!
— Неужели так сложно — вымыть за собой посуду? — злится мать, не понимая что да, сложно. И не потому, что появляясь на свет чуть задержался, пропуская лень перед собой, а так как совсем не до того, — занят более важным.
— И чем же это?! Что может быть важнее чистоты в доме?! Когда вокруг прибрано, всё на своих местах, то и на душе хорошо! — твердят взрослые, а ты злишься на них, что отвлекают от… От чего?! Или мешают… Чему?!?
Пожившие несколько сердятся и повторяют постоянно, что «не были такими». Верят в это, либо подзабылось уже за бытом, что есть нечто поважнее того, про что они твердят. А юным, по младости, пока ещё не дано умение сосредотачиваться на своём, на главном, между прочими занятиями чем-то нужным, но пустячным по
