Таинство любви - Иоланта Ариковна Сержантова
Предмет
Лик утра был сияющим, взгляд томным. Полное мягкого, вкрадчивого, неожиданно деликатного гудения осипших во время недавней грозы комаров, наряженное в усыпанные самоцветами росы травы, как в просторный зелёный сарафан, оно не давало себе воли тягаться с солнцем, но просто — явилось в положенный час, дабы незаполненная им брешь не испортила день ненастьем.
Паук, что развесил силки паутины промеж травинок возле проплешины дорожной колеи, зевал спросонья и пучил на все четыре стороны горсти глаз41, кои хотя и были похожи на слёзы ливня в лукошке распахнутого наполовину листочка, выглядели совершенно иначе.
Пользуясь временной нерасторопностью и случайной немочью мошек, сонно взирая в никуда, точно как давешний паук, на скамейке у ворот грелись под солнышком два товарища. Им обоим некуда было торопиться, ибо они уже отошли от дел, а так как это случилось относительно недавно, праздность ещё не успела им наскучить.
Вообще же, любое безделие в их нынешнем положении, почитали они за отдых, заслуженный вполне честным, хотя и необременительным занятием, на которое оказались потрачены молодость и почти что все зрелые, спелые годы, как говаривали они промеж собой, поминая об увлечениях, коими приукрашали удельные — конторские, от темна до темна, будни.
Обоюдное молчание никоим образом не тяготившее приятелей, тем не менее затянулось. К тому же, комары начали подозревать про их существование, и, дабы не давать себе слушать противные человеческому уху комариные издали песнопения, приятели затеялись поговорить.
— А вы знаете, как в моё время тончили42 себя акробаты? — начал тот, который был подобрее, но не в смысле душевных качеств, а в отношении заплывшего слегка жиром подбородка и одышке, прилагающейся к сей, недвусмысленно выраженной тучности.
— Это в какое такое ваше время, милейший? — охотно поддержал беседу второй, — Мне казалось, что мы одного с вами года рождения.
— Разве? — засомневался толстяк и отмахнувшись больше от комара, нежели от товарища, продолжил, — Ну, всё равно. Так знаете ли вы как добивались худосочности акробаты?
— Могу только предположить… — попытался перехватить бразды правления разговором в свои руки товарищ, но был прерван едва ли не на полуслове.
— И не пытайтесь, всё одно попадёте пальцем в небо!
— Да вам то откуда знать! — сжав губы изобразил обиду приятель, но столь лениво, что усмехнувшись неискренности порыва, позволил высказать визави всё, к чему тот долго его приготовлял. В конце концов, каждый имеет право огласить задуманное. Впрочем, кроме чужих проступков, быть свидетелем которых представился нечаянный случай.
— И поведаю я вам страшную тайну на этот счёт! — почал высказываться толстяк с плохо сокрытым восторгом превосходства, не преминув задрать указательный перст в сторону облака, что, вероятно из любопытства послушать о чём речь, зависло над старой вишней, подобно коршуну. — Для сохранения приятного глазу вида, акробаты берут полный стакан43 свежей простокваши да сыплют туда столько колотого сахару, чтобы неможно было провернуть ложку. Употребив эдакую пищу заместо обеда, больше уж ничего не вкушают до следующего дня!
— И всё? А толку то!? — не поверил приятель, — Да и откуда вам знать про такие тонкости? Вы вон, прошу не осерчать на мою бесцеремонность, как бы вовсе не акробат.
— А я вам скажу! — не роняя воодушевления и не размениваясь на досаду об своей корпуленции отвечал рассказчик, — Была у меня одна знакомая барышня, из цирковых, от неё-то и ведома мне сия тайная рецептура. Говаривала она, что после такого кушанья больно пить хочется, а вот этого-то, как раз, ни в коем разе нельзя. И раз не позволено извне, вода набирается из собственно телесных запасов.
Приятели замолчали. Им обоим вдруг представилась худенькая барышня с испорченными от сахару зубами, с плохо выправленной корсетом сутулостью из-за привычки спрыгивать с сетки батуда на одну только сторону и тёмными полукружиями под глазами, густо замазанными белилами. Эта девица, глядя с мольбой, тянула к ним худые руки, в надежде получить чашку, либо «хотя один глоток» запретного чаю.
Комары как нельзя вовремя добрались наконец до посидельцев44. Вынужденный их порыв разойтись по домам скрыл внезапно набежавшие слёзы, а если бы не это, пришлось бы им выдумывать про густую кровь45 или сор в глазу. Хотя каждый знавал другого лучше, чем себя самого.
Но… неужто так стыдно признаться в сочувствии, коли всякий и сам уже давным-давно его предмет46…
Хмель
Хмель… Пробравшись во двор по низу забора, он заглядывает в окна, тесно приникая к ним, загораживает солнце якобы для покоя, отвлекает, потряхивая погремушкой китины47, забавляет собой до поры. Растёт же он не по дням, но поминутно. Неутомимый в своей навязчивости, оказывается там, где его меньше всего ждёшь: вплетается лентой, стягивая ветки вишен в косу, путается промеж травы, где выставив подножку стебля, ждёт проходящих, проявляя завидную выдержку.
— Ух… ты… Тьфу! Да как же это… — бормочет, оглядываясь по сторонам первый же из оступившихся. Крепкая занозистая петля ловко охватывает щиколотку и скребётся по ней, царапая без жалости. Так сразу отпускать добычу не резон. На то оно и «во хмелю», дабы ни за что не устоять на ногах.
Хмель — вездесущее, цепкое по всем статьям растение, что не пропуская никого, задевает всякого, кто мимо.
— Слишком близко! — шипит оно по-змеиному и вонзает мелкие щучьи зубки в плоть, либо в тканое полотно, — Ему всё едино, и собственную свою желчь48 он готов излить на любого.
Если подумать хорошенько, дебри хмеля — это то непроходимое, пугающее нечто из сказки, где за недолго зарос лес, уберегая от пробуждения некую деву, хранит до зрелых её лет, дабы не растратила себя попусту, да загодя.
Поглядывая на хмель, молча изумляясь его бесцеремонностью, сосна шевелит длинными пальчиками почек. Новые, золотистые ещё веточки с короткими иголками по-девичьи чуть завиты, а иные расправлены и наслаждаются свободой, движением, что скоро иссякнет. Так выхолащивается из жизни младость… И останется ветке кивать степенно, чуть поворачиваясь вослед солнцу из почтительности и из любви ко всему блестящему. Однако и то немало.
Сдувая с одуванчиков спесь, как шевелюру или напротив, — ущерб причёске причинялся
