Карри - То, что меня не убьёт...-1
Поэтому Миль не сказала ей, что в огне то и дело мелькают и кружатся… девочка не знала, как назвать… то ли картинки, то ли обрывки снов… когда целиком, когда — кусочки. Миль замучилась бы писать об этом в том блокноте, в котором объяснялась с бабушкой. Проще было что-то такое нарисовать. Однако бабушку эти рисунки надолго озадачивали, она начинала волноваться, расспрашивать внучку, о чём это, да где она такое видела… В общем, рисовать-то Миль рисовала — невозможно было держать впечатления в себе, но от бабушки свои картинки стала прятать — то изорвёт, а то исчеркает так, чтоб ничего стало не разобрать. Зато бабуля глянет, покрутит в руках — и отложит. Без вопросов и без паники.
Как все
…В пушистых белых мехах, усыпанная сверкающими драгоценностями, Зима царственно шествовала по своим покоям, неторопливо меняя интерьеры и колориты, развешивая кисею снегопадов и хрусталь сосулек, взбивая перины сугробов в гостевых палатах и расстилая лучшие ковры; слуги сбивались с ног, полируя ледяные полы в бальных залах — Зима была идеальной хозяйкой и щедрой, хотя и строгой, госпожой, в её владениях всегда и всё подчинялось тонкому вкусу, и не было места другому критерию, кроме Совершенства. Бесчисленные фрейлины под бесконечную пентатонику придворных свирелей и флейт терпеливо расшивали пайетками и блёстками тончайшие вуали и шелка, которыми затем Зима приказывала затягивать окна…
Большую часть зимы Миль провела дома — бабушка, боясь простуд, редко выводила её гулять, а одну отпускать и вовсе не хотела — и всё же, неведомо как, Миль заболела. В одно, что называется, прекрасное утро, подойдя к зеркалу, девочка очень удивилась: всё лицо, шея, руки и ноги оказались покрыты россыпью красных точек. Задранная майка явила взору ту же картину, и восхищённая зрелищем Миль весело поскакала на кухню, чтобы порадовать такой красотой бабулю. Но бабушка почему-то вовсе даже не обрадовалась, а, всплеснув руками, велела немедленно вернуться в постель и не вставать без разрешения.
И потянулись долгие скучные дни в постели, живо напомнившие больницу. Таблетки, микстуры, перемежаемые отварами трав, иногда противными, иногда — нет, непонятные процедуры и уколы. Миль не возражала — лишь бы исчезло из бабулиных глаз это беспокойство, этот страх.
Временами комната начинала как бы плыть, и снова, и опять… со стен стекала вверх полутьма и укутывала потолок, на нём появлялись пятна, складывались в картины, нудные, бессмысленые, в них возникали незнакомые люди, ходили, что-то говорили, передвигались на стены, уходили в углы, выходили из углов, делали что-то непонятное и ненужное, приставали с расспросами… Миль силилась им ответить и, казалось, ей это даже удавалось… А потом открывала глаза, видела перед собой бабушкино лицо, ощущала даруемую её руками прохладу на своём пылающем теле, смутно понимала: «Болею»… но вновь наплывала бессмыслица, казавшаяся очень важной, и Миль опять пыталась в ней разобраться и очень от этого уставала…
Разобраться, где бред, а где — явь, было непросто. Бред, отчего-то отчётливый, выпуклый, запоминался ясно, тогда как явь выглядела серой и необязательной, какой-то стёртой. Люди, возникавшие возле её постели, большей частью — женщины, немолодые-нестарые, одетые неприметно, с обычной, неброской внешностью — Миль бы потом их вряд ли узнала б при встрече — склонялись над нею, задавали вопросы, да так, что на них очень хотелось ответить, и Миль так старалась это сделать, что ей становилось плохо, хотя, казалось, куда уж хуже. Тут обычно появлялась бабушка, комната вся вздрагивала, люди в тёмном разлетались, как стая тёмных птиц, как сухие листья. Бабушкина ладонь опускалась на раскалывающийся от боли и жара лоб внучки, и девочка блаженно засыпала… Но сон скоро опять переходил в бред, в комнате опять темнело, и, непонятно откуда, опять слетались к её постели люди в тёмных одеждах, люди-тени.
— Кыш, проклятые! — от бабушкиного крика вздрагивал, казалось, весь мир. — Ей нечего вам сказать! Оставьте нас в покое!
И тени отступали, расступались, расползались по углам. Бабушка подносила к губам внучки горячее питьё:
— Пей осторожно, это надо выпить горячим.
И Миль послушно прихлёбывала, а бабушка, по обыкновению, что-то приговаривала, Миль даже почти разобрала — что, но — заснула. Позже, просыпаясь, она видела: бабушка дремлет, заслоняя её собой, прикрывая руками, а если люди-тени сходились опять, бабушка вскидывала голову, и от её безмолвного крика по комнате пробегала волна удара. И тени отступили. В комнате то и дело ещё темнело по углам, но никто из них больше уже не выходил.
Наконец настало самое обычное утро, серенькое, пасмурное, комнату наполнял полумрак — но какой это был замечательный, правильный полумрак! Какое отличное, заурядно, уютно пасмурное утро! Какие восхитительные, безобидные тени!
В дверь заглянула бабушка, улыбнулась:
— Ну, вот и мы! Кушать будем?
Миль улыбнулась в ответ, попыталась отрицательно качнуть головой — комната сейчас же поплыла. Бабушка тут же оказалась рядом, накрыла ей ладонью лоб. Головокружение прекратилось. Поддерживая, бабушка определила Миль на горшок, потом — обратно. Сама Миль сделать этого бы, к своему стыду, не смогла. Пока бабушка меняла ей постель, Миль с удивлением разглядывала свои руки и ноги и не узнавала их. Тоненькие, бессильные. Никогда её не называли пышкой, но чтоб так отощать?
… Вывернув голову, она взглянула в окно. По стеклу стучали капли. Дождь?!
Бабушка проследила за её взглядом.
— Кончилась зима, пока ты болела, детка. Так что кушать тебе теперь придётся много, чтобы поправиться, а то не сможешь гулять своими ножками. А на улице хорошо, снег растаял, птички прилетели…
Слушая её, Миль покорно открывала рот и глотала кашу, пока не заснула. А когда проснулась, бабуля уже держала наготове следующую порцию.
…Нескоро Миль смогла сама добраться до кухни и туалета. Держась за стену, она словно плыла под лёгкий писк в голове, и ей казалось, что голова её парит где-то под потолком, а ноги — они такие тонкие, длинные и далеко-далеко внизу. Было так странно наблюдать, как они, ноги, сами собой перебирают тапочками по полосатым домотканным половичкам. Зато отныне она и бабушка ели вместе, празднично восседая за накрытым красивой скатертью столом на уютной кухне.
Миль, осознав, что бабушка права, и есть надо, крепла быстро, несмотря на то, что в голове у неё теперь часто, почти постоянно, шумело. То волнами, то писком, то звоном шум как фон присутствовал днём, а если не спалось, то и ночью. Иногда это сильно доставало. Но учиться почти не мешало, стоило погрузиться в чтение — и все шумы, как внутренние, так и внешние, переставали для неё существовать. Учебники для начальной школы — всякие там «Природоведение», «Родную речь» — Миль проглатывала, как и интересные книжки со сказками, с удовольствием листала яркие странички «Букваря» и «Математики» с забавно крупными буквами — из всей этой премудрой науки Миль быстро освоила четыре действия арифметики и теперь без особого напряжения, не торопясь и не застревая, осваивала дроби — не очень понимая, зачем ей это надо, но, чтобы доставить удовольствие бабушке, не спорила. Подумаешь, дроби… Гораздо труднее оказалось разобраться с часами, но бабушка сказала, что ничего страшного, всё ещё впереди. Ну, впереди так впереди, ей виднее…
Хотелось на улицу — за окошком теперь всё чаще было солнечно, дожди отплакали, наконец, своё. С высоты окна деревья казались окутанными светло-зелёной дымкой, землю устилал изумрудный ковёр молодой травки, призывно желтел свежепривезённый песок на детской площадке. Весёлые рабочие в заляпанных краской одёжках быстро и весело раскрасили качели- карусели в разные весёлые цвета. Весело орали воробьи, пели синицы. Мелькали бабочки. Люди одевались легко и пёстро. В две смены носилась неутомимая ребятня. А Миль смотрела на всё это из окна.
Но вот и ей разрешили прогулки. Бабушка за руку сводила внучку вниз, где Миль и сидела с ней на скамеечке, болтая ногами и жмурясь на солнышке, как котёнок — в этом поначалу и состояла вся прогулка. Даже подняться после неё на их третий этаж девчонке было нелегко. Потом бабушка стала водить Миль по двору, а количество прогулок увеличила до двух. А вскоре Миль уже бегала сама, как и положено здоровому ребёнку, — но оставаясь на глазах у бабушки. Это не только не стесняло свободолюбивую Миль. Ей нравилось чувствовать, что бабуля рядом, что можно всегда видеть её спокойную фигуру на скамейке — только оглянись — и в любой момент есть возможность подбежать и обнять её, такую родную, такую мягкую… такую уязвимую.
От её внимания не ускользнуло, что гуляют они с бабулей в основном тогда, когда у подъезда на скамейках не сидят соседки, и бабушка, достав вязанье, располагалась на скамейке одна. Если же там уже кто-нибудь сидел, бабушка коротко здоровалась и быстро проходила мимо, крепче обычного сжимая девочке руку. Миль недоумённо вскидывала голову, но бабушка ничего не объясняла. Миль и не настаивала, торопилась на площадку — там уже появились знакомые, которым не особенно мешала немота новой подружки. Людям достаточно знать, что их слушают, малыши не исключение. А старшие дети в песочницу пока не заглядывали. Бабуля устраивалась рядышком — и это было хорошо, ещё и потому, что никто в песочнице не мог прочесть слов, которые Миль писала на песке. Не потому, что Миль написала их плохо, а просто потому, что никто не умел читать! В лучшем случае пара-тройка детей знала отдельные буквы. Заметив удивление внучки, бабушка поманила её к себе и предупредила:
