Астрид Линдгрен - Собрание сочинений: В 6 т. Том 2. Суперсыщик Калле Блумквист

Ева Лотта улыбнулась в темноте, как счастливая мать, которая накормила хлебом своих голодных детей, и прошептала:

— Теперь вы сыты?

— Да, почти… действительно сыты, — с удивлением констатировал Андерс. — Это самое замечательное…

Калле прервал его:

— Ева Лотта, ты знаешь, где находится профессор?

— Он сидит взаперти в домике на вершине скалы, — ответила Ева Лотта. — В том, что ближе к морю.

— А как по-твоему, Расмус тоже там?

— Нет, Расмус здесь, со мной. Он спит.

— Да, я сплю, — раздался из темноты тоненький голос.

— Вот как, ты проснулся? — спросила Ева Лотта.

— Да, проснешься тут, когда едят бутерброды и так аппетитно причмокивают, — ответил Расмус.

Он подошел, шлепая босыми ножками, к Еве Лотте и уселся к ней на колени.

— Это что, пришли Калле и Андерс? — восторженно спросил он. — И теперь вы пойдете сражаться в лес? Я тоже хочу стать Белой Розой!

— А все зависит от того, умеешь ли ты молчать, — произнес Калле тихим голосом. — Ты, наверно, сможешь стать Белой Розой, если обещаешь не говорить, что видел меня с Андерсом.

— Ага, я не скажу, — охотно пообещал Расмус.

— Ни звука никому — ни Никке и никому другому — о том, что мы были здесь, понятно?

— А почему? Никке не любит вас, что ли?

— Никке не знает, что мы здесь, — ответил Андерс. — И ему знать об этом не надо. Никке — киднэппер, он ворует детей, понятно?

— А разве киднэпперы не добрые? — спросил Расмус.

— Нет, не очень, — ответила Ева Лотта.

— А я думаю, что они добрые, — уверял Расмус. — По-моему, Никке очень даже добрый. Почему киднэпперу нельзя знать никакие тайны?

— Потому что нельзя, — отрезал Калле. — А ты никогда не станешь Белой Розой, если не будешь держать язык за зубами.

— Да, но я смогу это сделать! — горячо воскликнул Расмус.

Он согласился бы молчать до конца жизни, только бы ему стать Белой Розой.

И тут Ева Лотта услыхала тяжелые шаги за дверью, и сердце ее подпрыгнуло от испуга.

— Спасайтесь! — прошептала она. — Быстрее! Никке идет!

В следующее мгновение в дверях повернули ключ. Свет карманного фонарика осветил комнату, и Никке подозрительно спросил:

— С кем это ты тут болтаешь?

— Отгадай три раза, — ответила Ева Лотта. — Здесь сидят Расмус и я, и еще я и Расмус. А сама с собой я никогда не болтаю. Так вот, отгадай: с кем я болтаю?

— Ты ведь киднэппер, а киднэпперам нельзя знать никакие тайны, — сочувственно сообщил Расмус.

— Эй ты, послушай-ка! — сказал Никке и с угрожающим видом шагнул к Расмусу. — Ты тоже будешь обзывать меня киднэппером?

Расмус схватил его огромный кулак и доверчиво посмотрел на склонившееся над ним озлобленное лицо.

— Да, но я считаю киднэпперов добрыми, — стал уверять Расмус. — Я считаю тебя добрым, милый Никке!

Никке неслышно что-то пробормотал и приготовился идти.

— Собираетесь заморить нас голодом? — спросила Ева Лотта. — Почему здесь не кормят на ночь?

Никке обернулся и посмотрел на нее с нескрываемым изумлением.

— Бедные твои родители, — наконец разразился он. — Как им приходится вкалывать, чтобы накормить тебя досыта!

Довольная Ева Лотта улыбнулась и сказала:

— Я не страдаю отсутствием аппетита.

Никке снял Расмуса с ее коленей и понес его на диван.

— По-моему, тебе пора спать, мальчуган, — сказал он.

— Я вовсе не сонный, — уверял его Расмус. — Потому что я целый день спал.

Никке, не говоря ни слова, уложил его в постель.

— Подоткни мне одеяло и под ноги, — попросил Расмус. — Я терпеть не могу, когда высовываются пальцы.

Посмеиваясь и немного смутившись, Никке сделал то, о чем его просили. Потом он постоял, задумчиво глядя на Расмуса.

— Ах ты мой маленький шалопай! — сказал он.

Темная головка мальчика покоилась на подушке. При слабом свете карманного фонарика он казался удивительно милым в своей постели. У него были ясные глаза, и он приветливо улыбнулся Никке.

— О, какой ты добрый, милый Никке, — сказал он. — Иди сюда, я тебя обниму. Так крепко, как обнимаю папу.

Никке не успел отстраниться. Расмус обвил руками его шею и обнял крепко-крепко, изо всех сил, какие только есть у пятилетнего мальчугана.

— Тебе не больно? — с надеждой спросил он.

Никке сначала помолчал, а потом неясно пробормотал:

— He-а, это не больно… вовсе не больно.

9

На самой вершине скалистой горы стоял домик, куда инженер Петерс поместил своего знаменитого гостя. Это было настоящее орлиное гнездо, и доступно оно было только с одной стороны. Задняя стена домика примыкала к скале, довольно круто обрывавшейся к берегу моря.

— Мы должны вскарабкаться вот с этой стороны, — сказал Калле, указывая еще лоснящимся от жира пальцем на окошко профессора.

После приключений в развалинах замка Андерс не горел желанием карабкаться по скалистым кручам, пусть даже не по таким высоким, как эта.

— А мы не можем незаметно прокрасться по настоящей дороге перед домом… как все люди? — предложил он.

— И угодить прямо в объятия Никке или кого-нибудь еще, — съехидничал Калле. — Этого только не хватало.

— Полезай ты, — сказал Андерс. — Я останусь внизу и буду караулить.

Калле не задумываясь слизнул с пальцев остатки жира от ветчины и полез на скалу.

Было уже не так темно. Круглый диск луны медленно поднимался над лесом. Калле не знал, благодарить ему за это судьбу или нет. При свете луны карабкаться вверх было легче, но легче было и обнаружить того, кто карабкается. Вернее всего, надо было благодарить луну и за то, что она светила, и за то, что она время от времени пряталась за тучу.

Затаив дыхание, Калле карабкался вверх. Сам по себе этот подъем в гору был не очень опасен, но мысль о том, что в любую минуту сюда может нагрянуть целая свора киднэпперов, все же заставляла его обливаться холодным потом.

Осторожно нащупывая скалу ногами и руками, он медленно поднимался вверх. Иногда это было трудно. В какие-то моменты ему удавалось с трудом находить опору под ногами. Но ноги его явно обладали инстинктивной способностью отыскивать правильный путь среди расселин и древесных корней, и он всегда находил, за что зацепиться.

И только один раз чутье изменило его большому пальцу правой ноги, сбросившему камень, который со страшным грохотом обрушился вниз с откоса. Калле от испуга чуть не отправился следом за ним, но корень дерева, за который он уцепился в последний миг, спас его. Встревоженный, он крепко держался за него и долго не смел шевельнуться.

Андерс услышал громыхание, когда камень катился вниз. Он быстро отскочил в сторону, чтобы не пострадала его голова, и сердито пробормотал:

— А почему бы тебе не протрубить еще и в трубу, чтобы они наверняка услыхали: ты на подходе.

Но, по-видимому, никто, кроме Андерса, не слыхал шума. И когда Калле с бьющимся сердцем, переждав несколько минут, увидел, что ничего не случилось, он отпустил корень дерева и снова начал карабкаться вверх.

В своей темной комнате, словно зверь в клетке, ходил взад-вперед профессор. Это было невыносимо, совершенно невыносимо! От этого можно было просто-напросто сойти с ума. Да, он наверняка сойдет с ума, а что касается Петерса, то он уже явно спятил. И профессор с сыном попал в руки сумасшедшего. Профессор не знал, что сделали с Расмусом. Он не знал, выберется ли он когда-нибудь отсюда. И к тому же здесь было темно как в склепе. Будь он проклят, этот Петерс! Мог бы, по крайней мере, оставить ему свечу! Если бы он хоть разок мог отмолотить кулаками этого негодяя… Но тише… Что это? Профессор замер… Может, ему просто почудилось и во всем виновато его воспаленное воображение?.. А может, и в самом деле кто-то постучал в окошко? Но ведь окошко, в которое он глядел весь этот проклятущий день, выходило прямо на обрыв… Там, вероятно, ни один человек… Боже мой, снова стучат! Там и в самом деле кто-то есть. Раздираемый надеждой и отчаянием, ринулся он к окну и отворил его. Словно тюремное окно, оно было надежно забрано железной решеткой. Но решетка была сработана так искусно, что производила впечатление старинной и казалась украшением загородного домика, придавая ему прочность и уют. На самом же деле это была настоящая железная решетка.

— Кто там? — прошептал профессор. — Кто стучит?

— Это я, Калле Блумквист.

Голос звучал слабо, как вздох, но и этого было достаточно, чтобы заставить профессора задрожать от волнения. Руки его жадно схватились за решетку.

— Калле Блумквист… кто ты?.. А, я вспомнил, дорогой ты мой, милый Калле, знаешь ли ты что-нибудь о Расмусе?