Астрид Линдгрен - Расмус-бродяга

Астрид Линдгрен

Расмус-бродяга

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Расмус сидел на своем излюбленном месте, на сухой ветке липы, и думал о самых противных вещах. Хорошо, если бы их вовсе не было на свете. Первая из них — картошка! Нет, конечно, пусть картошка будет, но только вареная да еще с соусом, который дают по воскресеньям. А той, что растет с Божьего благословения на поле, которую нужно окучивать, лучше бы не было. Фрёкен Хёк[1] тоже лучше бы не было. Ведь это она сказала:

— Завтра мы будем окучивать картошку целый день.

Она сказала «мы», но это не значит, что фрёкен Хёк будет им помогать. Не тут-то было, это Расмусу, Гуннару, Петеру-Верзиле и другим мальчишкам придется ползать по картофельному полю и надрываться весь долгий летний день. А деревенские ребятишки пойдут мимо на речку купаться! Несчастные задавалы! Между прочим, хорошо бы, их тоже не было!

Расмус задумался, что бы еще такое отменить. Но тут ему помешал негромкий окрик снизу:

— Расмус! Прячься! Ястребиха идет!

Это крикнул Гуннар, высунув физиономию из двери дровяного сарая. Расмусу пришлось поторапливаться. Он быстро соскользнул с ветки, и, когда фрёкен Хёк появилась у сарая, на зеленой ветке липы Расмуса уже не было. И в этом ему повезло, ведь фрёкен Хёк не нравилось, когда мальчики торчат на деревьях, как птицы, вместо того чтобы делать полезную работу.

— Надеюсь, ты берешь только еловые дрова, Гуннар?

Фрёкен бросила строгий взгляд на поленья, которые Гуннар отложил в корзину.

— Да, фрёкен Хёк, — ответил Гуннар тоном, каким и положено отвечать фрёкен Хёк. Особым голосом приютского ребенка, каким он говорит с директрисой или с пастором, который пришел с инспекцией и спрашивает, нравится ли детям ухаживать за садом. Или когда приходят родители деревенских ребятишек и спрашивают, почему отлупили их сына, который кричал кому-то на школьном дворе: «Приходский босяк!» А приходскому надлежит отвечать таким вот голосом, покорным и вежливым, потому что так велят ему фрёкен Хёк, пастор и прочее начальство.

— Ты знаешь, где Расмус? — спросила фрёкен Хёк.

Расмус в страхе еще сильнее прижался к ветке, на которой висел, и молил Бога, чтобы фрёкен Хёк поскорее ушла. Ведь долго-то он не смог бы висеть, не хватало, чтобы руки у него ослабели и он упал бы прямо к ногам фрёкен Хёк. Полосатая сине-белая рубашка, ах! эта приютская рубашка, видна была издалека. Учительница в школе сказала, мол, птиц на деревьях так трудно разглядеть оттого, что Бог дал им защитную окраску. Но приютским мальчишкам Господь не дал защитной окраски. Потому Расмус горячо молил Бога, чтобы фрёкен Хёк поскорее убралась отсюда, покуда он не задохнулся.

Совсем недавно она ругала его за то, что он самый большой грязнуля в приюте, и сейчас он об этом вспомнил. Ну, погоди! В следующий раз он ей ответит: «Просто я хочу получить защитную окраску».

Да, конечно, он может сказать это только тихонечко, про себя. Такие слова не скажешь прямо в лицо фрёкен Хёк. У нее такие строгие глаза, рот у нее тоже строгий, губы всегда крепко сжаты, а на лбу иногда появляется строгая морщинка. Гуннар уверяет, что у нее даже нос строгий. Но Расмус с ним не согласен, он считает, что нос у фрёкен Хёк очень даже красивый!

Хотя сейчас, повиснув на дереве и чувствуя, как немеют руки, он не помнил, что в ней было красивого. А Гуннар, робко семенивший возле корзины с дровами под строгим взглядом фрёкен Хёк, не смел поднять глаз и не видел, строгий у нее нос или нет. Ему был виден лишь кусок ее жестко накрахмаленного передника.

— Тебе известно, где Расмус? — нетерпеливо повторила фрёкен Хёк, не услышав ответа на свой первый вопрос.

— Я только что видел его возле курятника, — сказал Гуннар.

И это была чистая правда. Полчаса назад Гуннар и Расмус искали яйца в зарослях крапивы, где иногда неслись глупые куры. Так что Гуннар в самом деле видел недавно Расмуса возле курятника. Но где он сейчас, Гуннар предпочел не говорить.

— Если увидишь его, скажи, что я велела ему нарвать корзину крапивы, — сказала фрёкен Хёк и резко повернулась на каблуках.

— Хорошо, фрёкен Хёк, — ответил Гуннар.

— Слыхал, что она сказала? — спросил он, когда Расмус слез с липы. — Тебе велено нарвать корзину крапивы.

«Хорошо, кабы крапивы тоже не было», — подумал Расмус.

Все долгое лето нужно было рвать крапиву для кур, им каждый день варили крапивную кашу.

— Неужто эти дурацкие птицы не могут сами клевать крапиву, которая растет у них под носом?

— Нет, ни за что на свете! — ответил Гуннар. — Их нужно угощать. Пожалуйте! Кушать подано!

Он низко поклонился курице, которая медленно проходила мимо, кудахтая.

Расмус сразу не мог решить, нужны ли курицы на свете или нет, но под конец решил, что нужны. Иначе приютские не получат по воскресному яйцу. А без воскресного яйца не узнаешь, что наступило воскресенье. Нет, пусть уж куры остаются на свете. Поэтому нужно — хочешь не хочешь — идти рвать крапиву.

Расмус был не ленивее прочих девятилетних ребятишек. Просто он испытывал понятную для его возраста нелюбовь ко всему, что мешало ему лазить по деревьям, купаться в речке или играть в разбойников с мальчишками, прячась за картофельным погребом, и подкарауливать девчонок, которые ходят в погреб за картошкой. Он считал, что это самое подходящее занятие в летние каникулы. Фрёкен Хёк никак не могла с этим согласиться, и это тоже было вполне объяснимо. Вестерхагский приют жил не только за счет городка, но и за счет того, что торговал яйцами и овощами. Дети были дешевой рабочей силой, и фрёкен Хёк вовсе не считала, что мучит их, хотя для Расмуса было мучением окучивать картошку целыми днями. Фрёкен Хёк понимала, что ему, как и всем сиротам, живущим в приюте, в тринадцать лет придется самому зарабатывать на жизнь и поэтому надо вовремя научиться работать. Правда, она не могла понять, как важно даже приютским детям иметь возможность поиграть. Но этого от нее, верно, и нельзя было требовать, по натуре она никогда не была особенно «игривой».

Расмус послушно рвал крапиву возле курятника, время от времени повторяя:

— Лентяйки паршивые! Пожалуй, лучше бы вас все-таки не было! Крапивы здесь тьма-тьмущая, так нет, вам этого мало! Я должен здесь батрачить на вас, как негр!

Чем дольше он об этом думал, тем сильнее чувствовал себя негритянским рабом, и это было довольно приятно. В прошлой четверти школьная учительница читала им про американских рабов. Слушать, когда фрёкен читает книгу, было для него самым интересным на свете. А интереснее этой книжки про негритянских рабов он ничего не слыхал.

Он рвал крапиву и тихонечко стонал, воображая, как над ним свистит кнут надсмотрщика, а за кустами притаились ищейки, готовые вцепиться в него зубами, если он будет наполнять корзину недостаточно проворно. Ведь сейчас он не рвал крапиву, а собирал хлопок. Правда, большая рукавица, которую он надел, чтобы не жгла крапива, вряд ли пригодилась бы негру южных штатов, работающему под палящим солнцем, но без нее Расмусу обойтись было никак нельзя.

Расмус все рвал и рвал крапиву. Но ведь и негритянскому рабу может иногда повезти. Возле кустов росло несколько высоченных крапивин. Расмус уже наполнил корзину доверху, но, чтобы подразнить ищеек, сорвал их. И тут он увидел в опилках что-то похожее на пятиэровую монетку. Сердце у него сильно заколотилось. Не может быть, что это пять эре! Такого не бывает. Но все же он осторожно снял рукавицу и протянул руку, чтобы проверить, что там лежит.

И это в самом деле была денежка в пять эре! Хлопковое поле исчезло, ищейки испарились, бедный негритянский раб был сам не свой от счастья.

Ведь что можно было купить на пять эре? Большой кулек карамелек, пять тянучек или плитку шоколада. Все это можно было выбрать в деревенской лавке. Он может туда сбегать в обеденный перерыв, ну хотя бы завтра, а может, не нужно туда бежать, а сохранить эти пять эре и каждый день чувствовать себя богачом, зная, что может купить всё, что угодно.

Да, пусть себе куры будут на свете, и крапива пусть будет. Ведь без них этого бы не случилось. Он пожалел, что совсем недавно ругал куриц. Правда, они не очень-то расстраивались и продолжали клевать что попало во дворе, но все же ему хотелось, чтобы они знали, что он, собственно говоря, ничего против них не имеет.

— Не бойтесь, конечно, вы должны быть на свете, — сказал он и подошел к железной сетке, ограждающей куриный двор. — И я буду рвать для вас крапиву каждый день.

И тут случилось новое чудо. Как раз в этот момент он увидел новое сокровище: в курином дворе, у самых ног одной кудахтающей несушки, лежала ракушка. Прямо на кучке куриного помета красовалась красивая белая ракушка с маленькими коричневыми пятнышками.