Борис Батыршин - Коптский крест
— Ну, Олегыч, слов нет. А я, признаться, решил что ты… того. Ну. Когда начал мне про путешествие в прошлое рассказывать. Ну все, думаю, съехал мужик с катушек — сейчас надо будет, по тихому, укольчик поставить и не спеша, в клинику…
— Да я все понимаю, — усмехнулся Олег Иванович. — Я и сам, признаться, как увидел, все гадал, что это — галлюцинации или белочка пришла? Хотя вроде я особо не злоупотребляю. Как тебе коньячок, кстати?
— Еще спрашиваешь! — причмокнул собеседник. — Курвуазье, 1865 года. Вот уважил, так уважил!
Каретников был известен среди друзей-реконструкторов как великий знаток и ценитель коньяков.
— Да, брат, Шустовского[141] уж извини, еще нет. Его только в следующем году делать начнут.
— Ну ничего, Олегыч, этот тоже — нектар. Но вот что я тебе скажу — не расколись ты до донышка, хрен бы тебе коньяк помог!
Каретников встретил приятеля весьма неприветливо. Не получив с утра после визита к загадочному больному обещанных координат доктора, Каретников пытался самостоятельно выяснить судьбу мальчика — и с немалым удивлением узнал, что дом, куда он приезжал вчера ночью, вообще числится нежилым; в нем располагаются офисы десятка фирмочек и местная озеленительная контора, а вот никаких квартир там отродясь не было. Придя в совершеннейшую ярость, Каретников принялся названивать Олегу Ивановичу — и, дозвонившись, закатил приятелю грандиозный скандал. Семенов кое-как успокоил разъяренного доктора, пообещав никак не позже сегодняшнего вечера приехать и все объяснить. Он даже подготовил длинную, путаную речь, прихватив для смягчения неумолимого оппонента, Олег Иванович запасся тремя бутылками самого лучшего коньяка, который смог только отыскать в Москве.
Однако, чем ближе подъезжал Семенов к дому своего знакомого-педиатра, тем больше сомневался. Еще и суток не прошло после идиотской истории с Никоновым, когда Олег Иванович, сломя голову, метался по переулкам вокруг Курского вокзала, пытаясь отыскать беглого лейтенанта; еще не успела улечься досада на самого себя и острое сожаление о том, что не хватило мужества сказать въедливому лейтенанту правду и — как знать? — заполучить тем самым бесценного союзника. И вот теперь Семенов ясно понимал, что может повторить прежнюю ошибку — только результат будет совсем уже непоправимым.
А потому, переждав первый взрыв возмущения Картетникова, Олег Иванович прямо заявил старому приятелю: «Макар, извини, я понимаю, поверить в это почти невозможно. Но — в тот раз мы с тобой побывали в самом что ни на есть настоящем прошлом, и мальчик, которого ты пользовал, родился на самом деле в 1873-м году, за 2 года до начала Балканской войны. Можешь орать на меня сколько угодно, но если хочешь убедиться, что я не морочу тебе голову — пошли, я немедленно приведу тебе самые убедительные доказательства».
И вот теперь двое приятелей шагали по Москве 1885 года. Каретников озирался, все еще не веря своим глазам, а Олег Иванович устало думал — что вот, опять он не смог предусмотреть все, что надо было, заранее… а уж чего было проще — предложить приятелю зайти к ним в квартиру — в ЭТУ квартиру, на ЭТОЙ стороне — и привести себя в надлежащий вид! Благо, сложением мужчины напоминали друг друга, и Каретникову вполне подошла бы сюртучная пара спутника.
— Вот что, Макар, давай-ка поедем куда-нибудь, посидим, поговорим, — прервал наконец Семенов восторги друга. — А то, право слово, на нас уже извозчичьи лошади оборачиваются.
Самыми известными из московских трактиров с русской кухней, еще с царствования Николая 1-го, были: «Саратов», трактир Гурина и два Егоровских. Но в 1868-м году приказчик Гурина, Тестов, перекупил один из Егоровских заведений; на стене нового, роскошно, по тому времени отделанного дома, появилась вывеска с аршинными буквами: «Большой Патрикеевский трактир». А внизу, эдак неприметно: «И.Я. Тестов». Позже к вывеске прибавились герб и надпись: «Поставщик высочайшего двора». Публику Тестов потчевал русским столом. И петербургская знать, и даже великие князья, случалось, являлись из северной столицы, чтобы откушать тестовского поросенка, ракового суп с расстегаями и знаменитой на обе столицы гурьевской каши — сам владелец трактира непременно рассказывал почетным гостям, что каша эта никакого отношения общего с конкуренту его, Гурьинскому трактиру не имела, а была изобретена неким Гурьевым.
Вот у этого знаменитейшего на всю Москву заведения и высадила пролетка Олега Ивановича с его гостем. Горячий сезон у Тестова начинался обычно в августе, когда помещики со всей России свозили своих отпрысков в Московские учебные заведения. Считалось прилично напоследок отобедать с детьми у Тестова или, в том же «Саратове». Теперь же, в начале июля, публики в кабинетах было немного; пустовали и две огромные залы, где многие первостатейные московские купцы имели свои столы, которые до условленного, всем известного часа, никем не занимались. Так что приятели последовали в один из кабинетов по правую сторону залы; Каретников озирался несколько затравленно, явно стесняясь своей неуместно яркой ветровки и бейсболки.
Встретил их солидных лет половой, натуральный патриарх своего цеха: в белоснежной рубахе, с борода чуть ли не белее льна, он выжидательно замер пред гостями, украдкой шепнув что-то подручным мальчишкам-половым;
— Так что, чего желаете-с, господа? Балычок давеча подвезли, с Дону. Янтарный, прямо просвечивает! С самого Кучугура. Так степным ветерком и тянет…
Олег Иванович с иронией глянул на обалдевшего от такого приема Каретникова — наверное, оба приятеля вспомнили бессмертный булгаковский балык у «Грибоедова», и расхохотались. Прежнюю натянутость как рукой сняло:
— А вели-ка нам графинчик водочки… и закуски — чтоб было на что посмотреть. И не забудь еще белорыбки с огурчиком…
Седовласый мэтр понятливо кивнул:
— Прямо манность небесная, господа, а не белорыбка-с. Икорка еще имеется, белужья, парная… Паюсная, если пожелаете ачуевская; калачики есть чуевские, поросенок с хренком…
— Ну ладно-ладно, уж хватит искушать, поди там… Нам тут с коллегой поговорить надо. Так что уж устрой, друг любезный, чтобы подали нам закуски поскорее, да и не беспокоили с полчасика — а там уж можно и поросеночка. Да смотри мне, чтобы розовенького, корочку водкой пусть смочат, чтоб хрустела!
— Да ты, Олегыч, я вижу, тут уже вполне освоился? — усмехнулся Каретников. — Небось, не в первый раз тут чревоугодию предаешься? Смотри, в седло сам не залезешь…
— А то! — подтвердил Семенов. Небось, не «МакДональдс», и даже не «Дрова». У нас, знаешь ли, такого — ни в одном ресторане.
— Верно, — согласно кивнул врач. — Поверишь — я все не могу отделаться, что попал в «Москву с москвичами» Гиляровского.
— Чудак, так ты же в нее и попал! — усмехнулся Олег Иванович. — Ты вокруг себя-то посмотри — сидишь в ТОМ САМОМ тестовском трактире, ждешь, когда половой — не официант, заметь! Настоящий, ярославский половой! — принесет тебе ТОГО САМОГО поросенка с хреном! А еще и о сходстве, понимаешь, рассуждает! Хочешь, для полноты ощущений, скажем принести кулебяку байдаковскую, на 12 слоев? Нет, брат, тут все «а натюрель»!
— Ну да, ну да, — протянул, озираясь, Каретников. Только ты мне вот что скажи, дружище — ты что же, вот так тут и сибаритствуешь? А как насчет великих целей?
— Да, ты понимаешь, с целями такое дело… — начал, было, оправдываться Олег Иванович, но затем решительно пресек провокацию: — Слушай, давай-ка сначала водки выпьем и закусим, а уж там я тебе все обстоятельно изложу. И не налегай особо, даже под такую закуску — тебе еще много предстоит узнать… если захочешь, конечно.
Глава сорок пятая
Ольга с Романом сидели на кухне. За окном тёмнело; в соседней комнате спал Никонов. Ольга, закончив шить рану, сделала ему укол успокоительного, и, непривычный к лекарственной химии организм лейтенанта, отреагировал мгновенно — через 5 минут он уже спал на софе, едва успев сбросить штиблеты.
Здраво обсудив ситуацию, в травмпункт решено было не ехать, и Ольга, только вчера сдавшая последний экзамен за 3-й курс высшего сестринского факультета 1-го Московского меда, решила наложить швы сама — дело для будущей операционной сестры нехитрое.
— Знаешь, Ромка, а я ему верю. Правда-правда, верю. И, знаешь, почему? Он такой… настоящий…
Брат кивнул. На него лейтенант тоже произвел впечатление — и, прежде всего, неподдельно-аристократическими манерами, речью, неистребимой вежливостью. Очень уж напоминал он белогвардейцев из старого советских сериалов про революцию — порода людей, увидеть которых вживую, ни Роману, ни Ольге, да и никому из их сверстников, не посчастливилось. А реакция на всякого рода бытовые мелочи? На что угодно — от электрического света до кондиционера? Да и не в технике дело, даже. Роман запомнил, каким потрясенным взглядом уставился Никонов на валявшийся в гостиной Ольгин «Космополитан» — и как осторожно и брезгливо, словно внутренности гремучей гадины, рассматривал потом страницы журнала. И главное, на лейтенанта в этот момент никто не смотрел — Ольга хлопотала на кухне, а сам Роман наблюдал за гостем через полуоткрытую дверь своей комнаты. Нет, либо этот Никонов либо гениальный актер, либо… он и не думал играть.
