Борис Батыршин - Коптский крест

Борис Батыршин

КОПТСКИЙ КРЕСТ

Часть первая

ВНИЗ ПО КРОЛИЧЬЕЙ НОРЕ ИЛИ «ТУДА И ОБРАТНО»

Глава первая

Судьба порой выбирает своим орудием неожиданные предметы. Сейчас эта роль досталась обычной тетрадке. Она коварно завалилась за письменный стол и никак не хотела оттуда выбираться, несмотря на все усилия владельца, Николеньки Овчинникова, московского гимназиста, 13-ти лет от роду. Тетрадь отражала атаки одну за другой. Сначала – посмеялась над попыткой выцарапать ее из-за ножки стола с помощью карандаша, потом проигнорировала циркуль, а под конец, когда Николенька сумел подцепить беглянку линейкой, коварно за что-то зацепилась. Это стало последней каплей – Николенька встал, выпрямился, утер со лба трудовой пот, и со вздохом признал свое поражение. Тетрадь надежно закрепилась на занятых позициях, и теперь надо было приходилось менять стратегию – двигать стол.

Николенька толкнул массивное дубовое сооружение – бесполезно. Стол будто прирос к полу. Пришлось навалиться на его изо всех сил; что-то хрустнуло, и стол сдвинулся – на ладонь, не больше. Впрочем, – теперь можно было забраться между стеной и столом и нащупать-таки проклятую тетрадку.

Надо было поторопиться. Николеньке уже давно следовало поспешать в родную 5-ю классическую гимназию. Опоздание был чревато записью в кондуит[1], значит – оставят после уроков. А с учетом накопившихся уже грешков – могут и вовсе родителей вызвать. То есть, не родителей конечно, а дядю… но легче от этого не будет.

Нет, попадать в кондуит никак не стоило. Не то, чтобы дядя Василий был как-то особо строг к мальчику – скорее, уж наоборот. Дядя и сам был учителем, преподавал словесность в гимназии для девочек, и Николке никак не хотелось его расстраивать. Так что, следовало поторопиться. Даже если выйти прямо сейчас – придется бежать со всех ног, и не дай бог, налететь на кого-нибудь из гимназических церберов!

Здравый смысл подсказывал бросить все и идти. Но, как назло, тетрадь была по латинской[2] грамматике. В гимназиях Российской Империи латинисты никогда не относились к категории любимых учителей; наоборот – гимназисты ненавидели их всеми фибрами своих детских душ, и большинство преподавателей этого классического мертвого языка платили ученикам полнейшей взаимностью. И латинист 5-й Московской классической казённой гимназии выделялся скверным нравом даже среди своих коллег. Он изводил учеников придирками за малейшую ошибку или исправление… что уж говорить о не сделанном домашнем задании! Нет, явиться в гимназию без тетрадки по латыни было решительно невозможно.

– Николя, что ты там возишься? Опоздаешь!

А то он об этом не знал! Тяжко вздохнув, Николенька попробовал втиснуться между столом и спинкой кушетки – иначе было не дотянуться до синего матерчатого переплета, выглядывавшего из-за массивной, в виде львиной лапы, ножки. Ну вот, еще немного…

– Николя, что это значит? Куда ты залез? Брюки помнешь, негодный мальчишка!

Тётя стояла в дверях Николенькиной комнаты, и глаза ее пылали праведным гневом. Еще бы! Как раз сегодня прислуга Овчинниковых, Марьяна отпросилась на пол-дня – у нее заболела двоюродная сестра, и девушке надо было «ходить за сродственницей». А тётя Оля, как назло, забыла напомнить ей, погладить Николенькину форму! Так что, пришлось супруге Василия Петровича самой браться за пышущий жаром чугунный утюг, принесенный дворником Фомичом, и проглаживать жесткие, суконные складки. Так что безответственное поведение племянника привело тётю Олю в негодование.

– Да, тётенька, сейчас! Тетрадка по латыни за стол завалилась…

– Следить надо за вещами и не разбрасывать, где попало – тогда и заваливаться не будет! И вообще, Николя, ты уже давно должен был уйти в гимназию. Снова опоздать хочешь?

Тётя Оля, единственная из домашних, обращалась к племяннику не «Николка» или «Николенька», а на французский манер – Николя. До замужества тётя окончила Московский институт благородных девиц – и там приобрела привычку вставлять в речь французские словечки и забавно коверкать русские имена галльским ударением. Николеньку это нисколько не задевало – наоборот, он находил речь тёти милой и очаровательно старомодной. В представлении мальчика, так же говорила, например, Татьяна из «Онегина», а так же тургеневские барышни.

Наконец-то Николеньке удалось дотянуться до проклятой тетрадки. Ухватившись покрепче – насколько сумел, тремя-то пальцами, – он дернул. Тетрадь, как ни странно, не поддавалась. Мальчик дернул еще раз; раздался треск, и тетрадь оказалась у него в руках. По полу раскатились чёрные бусинки, а из-за дубовой львиной лапы высунулся какой-то шнурок.

– Скорее, Николя, что ты копаешься?

Тётя была неумолима. Не мог же Николенька объяснять, что под столом обнаружилось что-то такое, чему там совсем не место? Бусинки какие-то, шнурочки… нет, тётя решительно не поймёт, как можно, опаздывая в гимназию, отвлекаться на подобную ерунду! Да еще и рискуя измять брюки, выглаженные ею с такими трудами! Но – не бросать же дело на полпути? Николка извернулся и ужом заполз еще глубже. Загадочные бусинки он подобрал и сунул в карман – и исхитрился, наконец, заглянуть в щель между плинтусом и ножкой.

Плинтус оторвался. Видимо, виной тому были отчаянные попытки Николеньки сдвинуть стол с места. Из образовавшейся щели и раскатились по полу непонятные бусинки. А в ее глубине виднелось еще с десяток таких же шариков, нанизанных на шнурок – похоже, за него и зацепилась тетрадка.

– Николя, сколько можно? Я кому говорю?

Решительно, тётя Оля не понимала, что у человека в 13 лет могут быть свои, важные дела! Не спорить же с ней сейчас… мальчик, пыхтя от натуги, дотянулся до щели, сгреб бусинки, потом зацепил шнурок и аккуратно, чтобы снова не порвать, вытянул из-под плинтуса. В его руках оказалось что-то вроде четок, на которых висел потемневший от времени крест непривычной формы.

– Все, тёть Оль, уже иду, правда-правда! – Николенька выбрался из-под стола, разгладил брюки (жалкая попытка, ну да уж что там…) не глядя, сунул добычу в ящик, схватил ранец, и проскользнул мимо разгневанной тёти в прихожую.

Лестничный пролет, ведущий во двор, мальчик преодолел в три прыжка. Солнце светило по-майски ярко; хотя, куда ему было до того, что заливало своими лучами двор родительского дома! Но, увы, он остался на юге, в Крыму, в Севастополе, там, где служил отец – старший офицер странного круглого[3] броненосца «Вице-адмирал Попов».

Впрочем, Николенька не особо рвался домой. Нет, он, скучал по отцу; но слишком свежа еще была горечь от смерти мамы. Каждая половица их квартиры на Корабельной стороне отзывалась ее шагами, каждая гардина хранила тепло ее рук…

Мама Николеньки умерла 4 года назад. Доверять мальчика заботам гувернантки отец не захотел; к тому же, мальчику пришло время поступать в подготовительный класс гимназии. Отец прочил сына в университет, а в Севастополе, увы, не было классической гимназии. Так что, решено было отправить Николеньку к дяде, в Москву. Сам дядя, Василий Петрович Овчинников, жил с семьей – женой и двумя дочерьми, 14-ти и 8 лет – в доме, что достался ему года три назад, в наследство, после смерти дальнего родственника. Овчинниковы обитали в большой 7-комнатной квартире; а остальные комнаты сдавались внаем.

Надо отметить, что Василий Петрович, человек интеллигентный, но не слишком-то практичный, предпочел, в память о своей университетской юности, сдавать жилье небогатым студентам. У него селились те, кому не нашлось места в «Чебышах»[4] или «Аде», на Козихинской и Большой Бронной.

Вот и сейчас трое таких студиозусов (как именовал их дядя Василий) – Никита Васютин, с 3-го курса Императорского Московского Технического Училища[5] и парочка его приятелей из Университета восседали на лавочке, во дворе и спорили о чем-то, вооружившись целой россыпью книг и брошюр. Да так жарко спорили, что казалось, книги вот-вот превратятся из орудия пытливого ума в метательные снаряды. Дворник, Фомич с размеренно шкрябал метлой по камням двора, время от времени неодобрительно косясь на «скубентов».

Фомич достался Овчинниковым в наследство вместе с домом. Сей достойный муж не одобрял постояльцев, которых приютил в доме новый хозяин. Впрочем, порядок он понимал. Бывший скобелевский солдат, отставленный по ранению после хивинского похода 73 года[6], не рисковал выражать недовольство открыто, ограничиваясь взглядами исподлобья и придирками. Однако со временем Фомич смягчился – студенты оказались недурным источником дохода. Возвращаясь, порой, за полночь, они исправно отдавали недовольно бурчащему дворнику, открывавшему ночным гулякам ворота, свои кровные алтыны и пятаки.